Одно из писем Нильсен написал мне после того, как вышел из долгого периода саморефлексии. Оно касается тем отчуждения и зла, вины и наказания, и в нем снова упоминается его дедушка. Это письмо иллюстрирует то, как Нильсен воспринимал себя за пять с половиной месяцев до суда:
Я пережил серию запоздалых эмоциональных и моральных потрясений, пока разум медленно обрабатывал катастрофические масштабы этих событий. Весь мой спектр эмоций недавно сузился до одной точки – самобичевания. Теперь я вечно пребываю в сомнениях. Я помню прошлое – некоторые моменты довольно отчетливо. Я вспоминаю эти образы из прошлого и иногда задумываюсь: не суждено ли было всему этому случиться? Мне кажется, я представляю собой два противоположных полюса человеческого характера. Я безупречно играл роль ангела – и компенсировал это кратковременными и бесконтрольными вспышками примитивного зла. В наиболее важные моменты моей жизни для меня не существовало никаких полумер. Никаких серых зон. Мои профсоюзные принципы диктовали мне, что есть или абсолютная победа, или абсолютное поражение. Умеренность стала мне чужда. Когда я направлял свою любовь на какое-то живое существо, то выплескивал на это существо всю силу своих неразбавленных чувств. В мире умеренности и консервативности это считается ненужным и чужеродным. Во мне всегда жил страх быть отвергнутым и страх неудачи. Я как будто всегда ехал на скорости 160 километров в час по дороге, где запрещено ехать быстрее пятидесяти. Никто и никогда не мог по-настоящему ко мне приблизиться. Я – дитя глубокого романтизма в мире жестокого, пластикового, функционального материализма… Сегодня таких, как я, считают странными. В мироздании для меня никогда не было места… Я не мог выразить свои эмоции, и это привело к тому, что я выбрал альтернативу: погрузиться в собственное воображение. Я пытался додать себе любви сам, но даже так мне приходилось соревноваться с достоинствами других, чтобы завоевать свою же привязанность. Теперь я думаю, что ревновал самого себя, боясь кому-то отдать себя полностью. Я вел двойную жизнь, и одна постоянно строила козни против другой. Я стал живым воплощением фантазии о бесконечных погребальных песнях. Наверное, подсознательно я желал быть в могиле, вместе с дедушкой. Мое эмоциональное развитие остановилось в тот травмирующий момент давным-давно.
Однако это объяснение его не оправдывает. По мере более глубоких размышлений он все больше склонялся к покаянию и искуплению. О жертвах он писал так: «Я должен сохранить память о них. Мне нужно постоянно напоминать, чтобы я никогда о них не забыл». Искупление подобных преступлений невозможно, слишком они велики, слишком необъятны для наказания. Нильсен в отчаянии размышлял, какой драматический жест ему совершить. Стоит ли ему поменять имя на «Стивен Синклер», чтобы сталкиваться с реальностью произошедшего каждый божий день? Это была абсурдная мысль, записанная как-то днем и рожденная из того же желания, что и его тщетная надежда стать «сыном» для мистера и миссис Окенден – а именно: желание сбежать от демона по имени «Деннис Нильсен» и стать кем-то другим. В том же духе он попросил меня выяснить, как он может поменять свою фамилию для переписи населения, чтобы взять свою настоящую фамилию Моксхайм. Любой способ годился, чтобы оставить «Нильсена» позади.
Во время этих подвижек в самосознании грядущий суд стал казаться ему все менее значимым. Он знал, что справедливость восторжествует, но сомневался, как это поможет ему найти способ жить дальше. Естественно, целью справедливости это и не являлось: но он должен был примириться с собой, какой бы приговор ни последовал. «Какой совет могут дать мне все юристы мира, чтобы воскресить мертвых? – писал он. – Я даже принимаю душ гораздо дольше других заключенных, потому что на моих руках так много крови».
В то же время он старался воспользоваться любой возможностью для нового старта. Он старался «стать лучше с помощью ежедневных небольших дел на благо моих собратьев. Я должен прилагать больше усилий, чем остальные, поскольку мои грехи бесчисленны и огромны». Месяц спустя он написал: «Думаю, я должен многое искупить в своем прошлом, и я проведу оставшиеся мне годы в обретении знаний, чтобы посвятить все свои таланты собратьям. Я лишь песчинка, которой придется столкнуться с приливной волной, и я не жду чуда».
Это настроение подверглось серьезному испытанию в августе, когда Нильсена приговорили к пятидесяти шести дням наказания за «нападение» на сотрудников тюрьмы – он полагал, что приговор этот был рожден мелочным желанием мести. Он стал более упрямым и вспыльчивым. Отказался от услуг Рональда Мосса – не по личным причинам (он все еще утверждал, что очень его уважает), а потому, что Мосс не смог добиться для него смягчения наказания, несмотря на все письма и апелляции. В качестве протеста он и вовсе отказался от услуг адвокатов. Затем он встретил Ральфа Хаимса. После многолетнего опыта защиты известных преступников Хаимс с радостью приветствовал любой протест против официальной власти, и это его качество Нильсену сразу же понравилось. Кроме того, тот же адвокат занимался и делом Дэвида Мартина. По совету мистера Хаимса после изучения всех улик было решено, что это дело с «ограниченной вменяемостью» из-за психической ненормальности Нильсена. Это означало, что жертвы неудавшихся покушений, такие как Пол Ноббс и Карл Стоттор, будут вызваны в суд в качестве свидетелей, чего Нильсен ранее старался избежать, чтобы не заставлять их снова переживать неприятный опыт. Он надеялся, что суду достаточно будет просто письменных их заявлений, однако если его психическое состояние будет полностью принято во внимание, то им придется рассказать все лично.
Теперь Нильсен наконец увидел фотографии, сделанные полицией в доме № 23 на Крэнли-Гарденс. Этот опыт подействовал на него сродни экзорцизму. «Мой разум будто лихорадит, – писал он, – поскольку теперь я глубоко погрузился в изучение подробностей этого дела. Неподъемное бремя прошлого всей своей тяжестью давит мне на плечи… подробности этого дела темны, ужасны и чужды мне… Я должен вспоминать прошлое снова и снова». Он говорит, что от фотографий ему делалось дурно. Когда он увидел то, что осталось от Джона Хоулетта, он написал: «Наверное, я и в самом деле ужасный, ужасный человек… Я проклят, проклят, проклят. Как я вообще мог сделать это?» Той ночью в камере ему приснился сон, в котором он волочил по полу филиала кадрового агентства в Кентиш-таун отрубленную гниющую часть тела и отчаянно пытался это скрыть. Затем в офисе случилось наводнение, и кто-то
[29] вызвал пожарных.
В последнюю неделю перед судом поведение Нильсена в равной мере раскачивалось между признанием своей вины за совершенные преступления и протестом, основанном на том, что эти преступления он совершал не по своей воле. Конфликт между «ангелом» и «демоном» продолжался, и кто мог сказать, когда этот конфликт разрешится, если разрешится вообще? Суд примет решение на основе закона и имеющихся доказательств. Собственное же решение Нильсена может сформироваться только годы спустя. Он цеплялся за усилия доктора Маккейта, которому он тайно написал цитату Спинозы: «Я стремился не смеяться над поступками людей, не рыдать от них, не ненавидеть их, но понимать их».
