– Казался ли обвиняемый одновременно спокойным и обеспокоенным до и после случившегося, как будто он сам не знал, что навредил вам?
– Да.
– Как странно, – отметил Лоуренс и вернулся на место.
Три пункта следовали из допроса Лоуренса:
1) полиция смогла отыскать Стоттора только благодаря информации, выданной обвиняемым;
2) поскольку Стоттор был слишком слаб, чтобы защитить себя, обвиняемый, «должно быть», вытащил его из воды в тот самый момент, когда мог легко убить;
3) после случившегося Нильсен проводил Стоттора до станции метро.
Позже суд услышал из заметок, написанных Нильсеном для полиции, что странность эта заключалась в том, что Нильсен тогда изо всех сил пытался согреть комнату и тело человека, который, как он считал раньше, был мертв, чтобы спасти его от последствий собственного нападения: «Я отчаянно хотел, чтобы он выжил».
Стоттора провожали взглядом все присутствующие, когда он медленно проходил мимо скамеек присяжных и журналистов, возвращаясь в свою обыденную жизнь. Выглядел он так, как будто этот страх будет преследовать его еще много лет спустя.
Вспоминая тот вечер позже в своей камере, Нильсен писал, что не помнит об эпизоде в ванной. Он помнил только, как хотел, чтобы Стоттор мог в полной мере разделить с ним удовольствие от музыки и выпивки: «Я хотел поделиться с ним этими радостями, чтобы он почувствовал себя счастливым». Разумеется, он знал, что пытался его убить, именно поэтому он сообщил о нем полиции, но он не чувствовал себя лично ответственным за это нападение. Очевидно, без всякого намека на иронию он писал: «Я надеялся, что эти неконтролируемые события не повлияют на наши с ним отношения». Похоже, именно об этой надежде говорит его поведение после покушения на жизнь Стоттора. «Эти инциденты не являлись моей целью. Наоборот, их можно назвать катастрофами, мешающими моей сексуальной и социальной жизни». Про Стоттора он писал: «Надеюсь, он сможет простить меня (хотя я знаю, что он никогда этого не забудет). У него должна быть возможность когда-нибудь стать счастливым».
После этого прокурор Грин предложил адвокату Лоуренсу признать некоторые неоспоримые факты. Лоуренс формально признал их, и следующим свидетелем вызвали детектива Питера Джея. Он рассказал об обстоятельствах ареста Нильсена 9 февраля 1983 года, затем зачитал вслух три заявления, сделанных Нильсеном после ареста (включая документ под названием «Самоанализ поведения»), и письмо, которое он написал полиции 25 мая, уже находясь в тюрьме. Мистер Джей читал медленно и отчетливо, и присутствующие в зале суда очень внимательно слушали, пытаясь переварить эти необычайно странные откровения.
Полагаю, я могу быть креативным психопатом, который, теряя рациональность, временно превращается в деструктивного психопата, и это состояние только ухудшается в состоянии алкогольного опьянения. В глубине моего подсознания лежит чувство полной социальной изоляции и отчаянный поиск сексуальной идентичности. У меня был опыт кратковременных отношений как с мужчинами, так и с женщинами еще до первого убийства. После него я не способен был заниматься сексом ни с кем. Я испытывал отвращение к самому себе, и, как уже говорил, я не занимался сексом с проникновением еще несколько лет… Бог знает, какие мысли наполняют мой разум, когда я нахожусь в приступе разрушения. Возможно, хитрость и преследование – это единственное, на чем способен сконцентрироваться в такие моменты мой разум. А возможно, это лишь извращенное воплощение моей потребности помогать людям – жертвам, которым я дарю быструю свободу, избавление от боли и страданий.
Я не спорю с тем, что в определенных обстоятельствах становлюсь жестоким убийцей. Но после убийства жертва – всего лишь грязная тарелка, оставшаяся от пиршества, а мытье посуды – самое обычнейшее дело. Было бы лучше, если бы моим мотивом для убийства служило нечто понятное, вроде ограбления, зависти, ненависти, мести, секса, кровожадности или садизма. Но ничто из этого моим мотивом не является. Возможно, таким образом я подсознательно выплескивал свои первобытные инстинкты. Или я просто так сильно хотел бороться с системой, чтобы побеждать ее снова и снова? Меня удивляет, что я не проливаю слезы по своим жертвам. Не лью я их и по себе, и по родственникам жертв, потерявших любимого человека из-за моих действий. Возможно, я плохой человек, который, постоянно находясь под огромным давлением и будучи не в силах с ним справиться, пытается отомстить обществу под влиянием алкогольного дурмана? А может, я просто родился злым. В моей жизни было так много смерти и насилия, и все же меня не преследуют призраки убитых мной людей. Я вообще не верю в существование призраков.
Этот текст, под названием «Самоанализ поведения», был написан 15 февраля. Два дня спустя он написал о том, какой экстаз испытывал от сочетания музыки и алкоголя: якобы это освобождало его из тюрьмы его жизни. «Я привожу к себе в тюрьму – в квартиру – людей, которым не всегда позволено уйти. Возможно, я просто хочу разделить с ними радость от выпивки и музыки. Я все еще не понимаю главной причины моих действий».
19 февраля Нильсен поделился с полицией информацией о неудавшихся попытках убийства, включая описание его лихорадочных попыток оживить Карла Стоттора и провалившуюся попытку задушить Тошимитсу Озаву в канун Нового, 1982 года.
Последним документом было письмо от 25 мая, в котором Нильсен благодарил полицию за их профессионализм в расследовании дела. В нем он клятвенно заверял мистера Джея, что не планировал ни одно из этих нападений заранее, и впервые коснулся темы раскаяния:
Мое раскаяние – глубокое и очень личное, и оно будет пожирать меня изнутри до конца моей жизни. Я трагически замкнутый в себе человек и не плачу на публике. Я по-настоящему потрясен масштабом этих преступлений… Зло жило во мне мало: оно не может дышать свободно внутри совести. Я сам убил своего дракона так же верно, как пресса и буква закона убьют меня.
Нильсен закончил это письмо цитатой из «Баллады Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда, которую я прислал ему за несколько недель до этого.
На некоторые аспекты этих документов стоит обратить особое внимание. Так, в феврале Нильсен сказал, что не льет слезы по своим жертвам, а уже в мае говорил о глубокой и личной скорби. За это время он открыл в себе раскаяние, которое изначально пытался подавить и которое вышло на свет в результате его бесед с психиатром (доктором Боуденом), моих визитов к нему и, в особенности, его «Печальных набросков» – зарисовок, сделанных им в апреле, где он изображал тела убитых такими, какими их запомнил. Эти образы наводнили его камеру призраками убитых, которые в феврале его еще не беспокоили. Ясно также, что он помогал полиции отыскать свидетелей для вызова в суд – свидетелей, о чьем существовании полиция иначе могла бы и не заподозрить. Никто не знал, почему он вдруг захотел «убить дракона» в себе так решительно. Нильсен не только предоставил большинство улик против самого себя, но и поощрял поиск других улик и свидетелей, которые легко могли бы вступить в противоречие с его словами. Наконец, именно Нильсен впервые упомянул возможную вероятность врожденного зла. Ни обвинение, ни защита не использовали в суде слово «злой», которое относится скорее к лексике моральной философии и не числится среди юридических определений; однако мистер Крум-Джонсон в своем подведении итогов использует именно это слово.
