На этом дело защиты пока закончилось: оставалось выслушать только еще одного психиатра со стороны обвинения, доктора Пола Боудена, которого Нильсен называл «холодной рыбой». Он виделся с обвиняемым по меньшей мере шестнадцать раз – это четырнадцать часов за восемь месяцев. Бесспорно, он более тщательно подходил к своей задаче, чем его коллеги со стороны защиты. Когда он занял место свидетеля, то и в самом деле показался обладателем ледяного спокойствия.
В процессе допроса Аланом Грином доктор Боуден сказал, что исследовал точную формулировку Акта об убийстве от 1957 года, отдел II, подотдел 1, и заявил, что не видит никакой психической ненормальности у Нильсена, которая подходила бы под эту формулировку
[35]. Он утверждал, что у него не наблюдалось остановившегося развития (ни интеллектуального, ни личностного), не имелось никаких психических заболеваний, никакой травмы или наследственной болезни. Никакие генетические или физиологические факторы не располагали обвиняемого к депрессивному состоянию (доктор Боуден явно не вдавался в историю рыбацких деревень Абердиншира и ничего не знал о хронической наследственности по части клинической депрессии среди предков Нильсена – например, среди Стивенсов и Дьюти).
У Боудена создалось впечатление, что обвиняемый пытался манипулировать им, но он сумел этому воспротивиться. Он рассказал, что Нильсен якобы был в детстве общительным, умным и артистичным мальчиком, выросшим в любящей семье и чувствовавшим себя слегка «не таким, как все».
– Позже обвиняемый стал описывать свое детство как одинокое и замкнутое, – добавил он.
Он также усомнился в рассказе Нильсена о его отношениях с Дэвидом Галликаном, основанных только на сексе. Сам Галликан при беседе с Боуденом это отрицал.
Свидетель отказался от различных мотивов, заявленных самим Нильсеном, и предложил свою версию: по его мнению, Нильсен переносил часть вины за свою гомосексуальность на вину за убийства (другими словами, «Если я и так уже чувствую себя виноватым, почему бы не сделать что-то по-настоящему плохое?»
[36]).
– В самом начале это дело казалось мне крайне неприятным, – поделился Боуден. – Однако позже, отложив в сторону эмоции по поводу ужасной природы этих преступлений, я даже проникся к обвиняемому сочувствием. И, полагаю, сумел в конечном итоге его понять. Во всяком случае, частично.
С его точки зрения, здесь не обнаружилось никаких доказательств диссоциации, которая случается во время эпилептических припадков, диабетической комы или приступов лунатизма. Диссоциация неизменно включала в себя амнезию, в то время как Нильсен помнил некоторые убийства в мельчайших подробностях.
Он также не обнаружил никаких доказательств какого-то особого чувства одиночества или отчужденности, за исключением обычного чувства отчуждения, присущего гомоксексуалам. Что касается мастурбации на трупы, то это случилось всего однажды (с Синклером)
[37] и не являлось сексуальным актом по своей сути (sic!), а посыпание трупов пудрой всего лишь служило в качестве дезинфицирующего средства, чтобы замаскировать запах. У Нильсена не наблюдалось никаких параноидальных тенденций или трудностей в формировании близких отношений. Его самовосприятие нельзя назвать искаженным, а «грандиозная» жажда внимания, о которой упоминали в суде, приобретена слишком недавно, чтобы считаться долгосрочным личностным дефектом: на допросах в полиции она проявлялась в его расслабленной манере общения как «явная защита против безнадежности его положения».
Доктор Боуден рассказал суду об одном инциденте, который, по его словам, демонстрировал способность Нильсена испытывать глубокие чувства и при этом скрывать их, чтобы сохранить лицо. Однажды во время беседы с психиатром он просто встал и вышел за дверь – когда его спросили о смерти Гвардейца Джона. Он не хотел показывать свои чувства по поводу этого убийства, поскольку ранее пытался подавить воспоминания о нем. Он отказывался говорить об этом, его глаза наполнялись слезами, и он предпочел покинуть комнату, чем быть поглощенным эмоциями. Раскаяние было очевидно, сказал доктор.
(Беседа, о которой он говорил, произошла 13 апреля 1983 года. Сразу после нее Нильсен описал свое стрессовое состояние в тюремном дневнике: «Он давит на меня снова, заставляя вспоминать подробности «убийства», – писал он. – Я снова и снова воспроизводил эти образы в памяти, и это невыносимо. Я и так с трудом контролировал себя во время допросов в полиции. Я не могу заставить себя вспоминать эти инциденты снова и снова. Эти уродливые образы кажутся мне совершенно чуждыми. Мне кажется, я не участвовал в них, только стоял в стороне и наблюдал – будто главный оператор, снимающий пьесу из двух актеров». Это очень похоже на феномен «деперсонализации». Его тюремные дневники были доступны всем психиатрам, работающим над этим делом, но никто из них эти дневники так и не прочитал.)
Доктор Боуден также не обнаружил никаких доказательств того, что неадекватные шаблоны поведения ухудшились (как часто бывает) во взрослом возрасте. Напротив, ненормальное поведение Нильсена вообще не проявлялось в детстве. Когда его попросили сказать, что он думает по поводу синдрома «ложной личности» доктора Голлвея, Боуден ответил, что это всего лишь теория, а значит, ее невозможно полностью опровергнуть. Можно или верить в подобные теории, или нет, и доктор Боуден конкретно в эту теорию не верил. Она противоречила имеющимся доказательствам: Нильсен демонстрировал намеренное интегрированное поведение, поскольку он добровольно убеждал своих жертв расслабиться или уснуть. Его личность не распадалась ни до, ни после убийства, он не выказывал высокой степени тревожности, его разум был вполне рационален и сосредоточен. Теория доктора Голлвея представляла собой всего лишь привлекательное медицинское объяснение, не более.
Перекрестный допрос свидетеля мистером Лоуренсом по сути был попыткой доказать, что психиатр из доктора Боудена не слишком хороший. Последнее предложение его отчета, датированного двадцатым сентября, гласило: «Я не могу доказать, что Деннис Нильсен страдает от психической ненормальности». Чуть больше месяца спустя доктор Боуден утверждал ровно противоположное: что Нильсен страдал от «психической ненормальности», но не психическим расстройством. Почему он изменил свое мнение? И почему суду стоит больше верить тому, что он говорит сейчас, чем тому, что он говорил ранее? Доктор Боуден объяснил, что изначально он полагал эти два выражения («психическая ненормальность» и «психическое заболевание») синонимами. Впервые за всю свою карьеру он вынужден был признать, что это не так. Нильсен представлял собой уникальный случай. При своей ненормальности он не являлся психически дефективным.
