Речь Грина, продолжившаяся в среду, второго ноября, была очень ловко выстроенной, лишена оскорблений и преувеличений, четкой и обезоруживающе вежливой (можно было заметить, что он несколько раз называл обвиняемого «мистер Нильсен», в то время как адвокат защиты называл его просто «Нильсен»). Когда он закончил тихим предложением считать этого человека виновным в предумышленных убийствах, по залу прокатилась волна восхищения.
Иван Лоуренс воспользовался этим восхищением, когда начал свою речь. Сперва он решил утвердить очевидное.
– Разве не подсказывает нам здравый смысл, что человек, совершивший все эти убийства, не в своем уме? Пусть закон устроен глупо, присяжные вольны рассуждать логически.
Подражая манере Грина, Лоуренс снова перечислил содеянные Нильсеном ужасы, делая после каждого паузу и задавая риторический вопрос:
– Неужели с разумом человека, совершившего это, все в полном порядке?
Это была цицероновская риторика, призванная скрыть тот факт, что в словах Лоуренса содержалось мало существенных аргументов. Он взывал к чистым эмоциям: закон недостаточно хорошо продуман, чтобы решать дело такого необычного человека, как Нильсен, говорил он. Присяжные, настаивал он, наверняка способны принять решение более мудрое, чем закон им предлагал. Единственные показания, которые он в своей речи рассмотрел подробно, принадлежали доктору Боудену, которого он называл «Доктор-Нет Центрального уголовного суда № 1», поскольку он отказывался видеть признаки какого-либо психического расстройства у обвиняемого, хотя леди и джентльмены в рядах присяжных наверняка сумеют разглядеть эти признаки невооруженным взглядом.
– Res Ipsa Loquitur, – произнес он, подчеркивая каждое слово. – «Дело говорит само за себя».
По его словам, здесь не нужно быть психиатром или юристом, только разумным присяжным (или, цитируя лорда Паркера, «разумным человеком»), чтобы увидеть, что обвиняемый является, по сути, сумасшедшим.
Почти четыре часа мистер Крум-Джонсон резюмировал то, что было сказано по делу за эти дни, и уточнял, что именно предстоит сделать присяжным. Широкой публике эта задача могла показаться абсурдно легкой: обвиняемый не отрицал своих преступлений, так почему нужно тратить столько времени и усилий, чтобы определить, какой ярлык на него повесить? Ведь приговор останется прежним, что бы ни случилось. Как писал сам Нильсен в своей камере, им предстояло решить: «Я возмутительно плохой или просто очень плохой?» В прессе намекали, что подобные вопросы были заданы прямо в суде. Однако присяжным предстояло иметь дело с проблемой, поставленной перед ними неосторожными составителями законов. Понятие «ограниченной вменяемости» было представлено в Акте об убийствах от 1957 года, чтобы премьер-министру не пришлось посылать на виселицу человека, который явно был недостаточно умен, чтобы отвечать за собственные действия. Теперь же виселицу запретили, а положение об «ограниченной вменяемости» осталось. Оно являлось архаичным и устаревшим, и оно повесило на присяжных невыносимое бремя – решить, была ли психическая ненормальность обвиняемого достаточно значительной, чтобы влиять на ясность его суждений
[39].
– Что подразумевается под «значительной» ненормальностью? – спросил судья Крум-Джонсон. – Не «абсолютная ненормальность». Но и не «легкая» или «мелкая». Боюсь, парламент оставил это решение за вами. По закону вы можете не опираться на мнение докторов, а воспользоваться своим здравым смыслом. Если вы решите, что обвиняемый мыслил достаточно ясно, то вы вольны счесть его виновным в предумышленных убийствах.
Сперва присяжным следовало определить, действительно ли Нильсен убил всех шестерых жертв, затем – намеренно ли он это сделал. Если ответом на оба вопроса будет «да», перед ними дело о предумышленном убийстве. Только после этого они могли решить, стоит ли сокращать срок приговора по статье о непредумышленном убийстве. Присяжные строго следовали этой процедуре, в результате чего они передали судье записку о том, что они все согласились с предумышленным убийством, завершив первые два этапа своих обсуждений, и хотели бы отложить вопрос о вменяемости. Тогда судье пришлось скорректировать свои прежние инструкции и сообщить им, что вопрос вменяемости стоит решать до того, как объявлять эти убийства предумышленными или нет. Очевидно, по вопросу вменяемости мнения присяжных разделились поровну, шесть на шесть.
Все это судья излагал тихим, усталым, напряженным голосом, что выдавало, насколько внимательно он отнесся к каждому аспекту всех улик и показаний. Создавалось впечатление, что Крум-Джонсон был единственным человеком в зале, способным переварить и распутать все сложности этого дела. Однако когда он продолжил, стало очевидно, какой именно вердикт он сам считает верным. Касательно одной попытки убийства мало кто спорил: закон не оставлял в данном случае другого выбора, кроме как признать Нильсена виновным – тот факт, что он пощадил Пола Ноббса в процессе, не имел значения.
– Что именно Нильсен пытался сделать вплоть до того момента, когда он внезапно передумал? – размышлял судья.
Показания Дугласа Стюарта вызывали больше вопросов. Нельзя было утверждать наверняка даже то, пытался ли в самом деле Нильсен его убить или дело ограничилось его намерением. Разница в этих двух случаях отразилась на конечном вердикте, когда все двенадцать присяжных сочли Нильсена виновным в попытке убийства Ноббса, и только десять из них (двое были против) сочли его виновным в попытке убийства Стюарта.
По шести случаям убийства предвзятость судьи Крум-Джонсона была очевидна.
– Злые люди совершают злые вещи, – сказал он. – И убийство – одна из таких вещей.
И затем повторил уже озвученную Боуденом мысль:
– Разум может быть злым, не будучи при этом ненормальным.
(Вопрос, является ли «зло» расхождением с нормой или просто присуще всем людям без исключения – это вопрос метафизический, над которым философы спорили столетиями и еще столетиями будут продолжать спорить. Можно даже не надеяться получить единый ответ. Этот вопрос невозможно решить: здесь не получится доказать ту или иную точку зрения, поскольку ответ зависит от верований и идей каждого спорящего о природе человека и от языка, который они используют для ее описания. В конечном итоге вопрос сводится к религиозной концепции первородного греха. Психиатры такими понятиями не оперируют. Юристы, как правило, тоже.)
Если Деннис Нильсен страдал от остановившегося развития личности, это невозможно измерить, в отличие от интеллектуального коэффициента. Показания психиатров продемонстрировали, что подобное расстройство сложно даже описать. Если личностное развитие означало всего лишь «характер», то присяжным, предупредил Крум-Джонсон, не следовало уделять этому аспекту слишком много внимания.
