Жертвой в другом австралийском деле, «Государство против Исаакса», стал девятилетний мальчик, чей анус был широко открыт, что указывало на проникновение в него уже после начала трупного окоченения. И опять-таки, итог суда вышел удовлетворительным только в юридическом смысле, поскольку попытка найти для обвиняемого подходящий психиатрический ярлык не увенчалась успехом. Похоже, некрофилия как психическое расстройство находится за пределами понимания закона, и судебные архивы демонстрируют, что большинство некрофилов суд считал «нормальными» и решал их судьбу соответственно.
Две ошибки, как правило, искажают наше понимание некрофилии. Первая – это считать ее по большей части сексуальной девиацией, в то время как на самом деле она скорее связана с извращенным желанием власти: именно свобода делать с телом что угодно приносит таким людям удовольствие, как демонстрирует комментарий Форбса, и любое сексуальное удовольствие само по себе – здесь лишь дополнительный бонус. Большинство убийц из похоти похожим образом говорят о своей потребности в убийстве, чтобы удовлетворить непреодолимую жажду власти: их способность сопротивляться этой жажде столь слаба, что все попытки рушатся еще в самом начале. Другой ошибкой является приравнивать некрофилию к жестокости и садизму. Даже Краффт-Эбинг
[66] не избежал этой ошибки: он писал, что некрофилия – это ужасное проявление садизма, но Молл поправлял его, что на деле некрофилы не причиняют никакой боли
[67]. Здесь есть тонкий нюанс. Садист тоже заинтересован скорее во власти, чем в сексе (творчество маркиза де Сада наполнено восхищением властью, и сексуальные извращения для него – скорее случайные средства для достижения этой цели), но садисту нужно, чтобы жертва подтверждала его власть криками боли. Некрофил, с другой стороны, заинтересован в трупах именно потому, что они пассивны, не могут кричать или протестовать другим образом. Как следствие, садист может пытать и убивать медленно, чтобы продлить удовольствие, в то время как некрофил убивает быстро и безболезненно, чтобы как можно быстрее заполучить желанный труп. Кюртен был садистом, Нильсен же – некрофилом, и хотя оба они убивали из похоти, получая наслаждение от эгоистичного удовлетворения своей жажды власти, делали они это по-разному. Можно даже сказать, что некрофил – это трусливый садист, или же садист-с-совестью, поскольку он не выносит напоминаний о том, что совершает насилие: его жертва должна молчать. Нильсен и сам писал: «Моя слабость – в трусости»
[68].
В деле Нильсена наблюдаются обе эти ошибки. Он постоянно настаивал на том, что его не интересовал секс с проникновением по отношению к трупам. Мысль об этом пришла к нему в голову с первой жертвой, но его эрекция упала еще до того, как он смог ее применить на деле, и, по его словам, он никогда не пытался снова. «Я помню, что испытывал сильное отвращение от одной только мысли о сексе с трупом. Секс и чистый «послеобраз» просто не сочетаются вместе. Они полярно противоположны», – утверждал он. Осмотр патологоанатомом тела Стивена Синклера подтвердил, что с ним занимались анальным сексом, но никаких доказательств тому, что его тело подвергалось насилию уже после смерти, не обнаружилось. Нильсен был твердо убежден, что темы секса с Синклером он даже не касался, и если кто-то проникал в его тело, то точно не он. «Бедный Стивен, – писал он. – Наверное, он думал, что я дам ему денег. Вместо этого я забрал у него все». С шестью жертвами кое-какая сексуальная активность имела место после смерти в форме мастурбации рядом с телом, это Нильсен описывает как «благоговение перед телом, связанное с сексуальными ассоциациями, но не прямой секс». В одном случае это включало фотографию трупа. Он также настаивает, что идея причинения другим боли никогда его не привлекала.
Почему же тогда он испытывал это «благоговение» перед мертвым телом? Почему он был так очарован смертью? «Как будто дух человека все еще обитал внутри, и разложение, приносимое смертью, было торжеством самой жизни. Я сравнивал свое «живое» тело с телом мертвого человека рядом и думал: как странно, этот человек теперь находится за пределами боли, сожалений и проблем, а я – нет». Тайна смерти превратилась для Нильсена в мрачную одержимость, следы которой скрыты глубоко в его памяти, и понадобилась долгая психотерапия, чтобы понять, где именно в его подсознании кроется источник этой одержимости. Осознанная память снова и снова возвращает его в момент смерти дедушки, когда ему было шесть.
Короткий рассказ С. М. Эдди под названием «Возлюбленный в смерти» довольно сильно напоминает историю Нильсена. Рассказчик повествует о том, как стал некрофилом (хотя сам он не использует это слово) и получал удовольствие от разглядывания трупов. Он описывал свое детство так:
Мое раннее детство представляло собой одно сплошное, прозаическое и монотонное безразличие. Я был строгим аскетом, блеклым, бледным, низкорослым, меня часто одолевали долгие периоды угрюмости, отчего сверстники – нормальные и здоровые – надо мной смеялись…
Если бы я жил в большом городе, где возможностей завести друзей по интересам больше, то, возможно, я преодолел бы эту раннюю склонность к отшельничеству… В моей жизни не хватало мотивации. Словно нечто странное притупляло мои чувства, замедляло мое развитие, замедляло мои действия и оставляло меня совершенно неудовлетворенным жизнью…
Угрюмое настроение рассказчика резко меняется, когда умирает его дедушка, и мать приводит его в комнату, где стоит гроб с телом:
Впервые я лицом к лицу столкнулся со Смертью. Я посмотрел вниз, на спокойное, умиротворенное морщинистое лицо, и не видел того, что вызывало у окружающих столько скорби. Мне казалось, что дедушка всем доволен и счастлив. Меня охватило странное, неуместное чувство радости. Оно так медленно и незаметно подкралось ко мне, что я не увидел его приближения. Когда я мысленно вспоминаю тот зловещий час, мне кажется, что именно тогда зародилось мое роковое увлечение, со временем незаметно усилившее хватку. От трупа словно исходила некая зловещая тлетворная аура, которая манила меня, как магнитом. Все мое существо наполнилось восхитительной живительной силой, и я невольно выпрямился всем телом.
Повзрослев, рассказчик становится убийцей, стабильно сокращая интервал между убийствами в нескончаемом поиске того ощущения, которое он испытывал рядом со свежим трупом. Тупик здесь неизбежен. «Я понимал: из-за какого-то дьявольского проклятия мотивация в моей жизни зависела от мертвых. Где-то в самой моей глубине пряталось нечто такое, что реагировало только на чудесное присутствие безжизненного тела»
[69].
