Здесь как средство выхода из тупика в дело вступает фантазия. Если образ размыт, почему бы не придумать его самому? Придумать такой образ, который может приносить удовлетворение и создавать иллюзию самоуважения. Поскольку фантазия обеспечивает нас столь приятными ощущениями, она вызывает зависимость, поэтому образ приходится постоянно подкреплять и углублять, чтобы стимулировать то самое «дальнейшее развитие», которое сработало бы для здорового человека в реальной жизни. Фантазия о власти в конечном итоге становится фантазией о высшей власти, образ красоты перерастает в образ красоты идеальной. Фантазия о смерти, однако, не может достичь своей конечной цели, не прорвавшись в реальный мир. Легко увидеть опять-таки, как история Нильсена вписывается в эту гипотетическую схему. Его фактическое (не метафорическое) использование зеркала, чтобы создать удовлетворительное восприятие себя, его постоянное упоминание «образов», низкий порог самооценки и явная фрустрация, обусловленная конфликтом между его волей и действиями, – все указывает на то, что он застрял на границе уровня самоуважения в пирамиде Маслоу, неспособный прорваться дальше и отчаянно компенсируя свое поражение.
Из этих теорий (которые пересекаются здесь по нескольким пунктам) следует несколько запутанный вывод: убийство – это акт созидания, средство самореализации. Колин Уилсон много писал о так называемых «изгоях общества» – беспокойной группе, в которую входят как современные убийцы, так и поэты с музыкантами. Изгои, которые становятся убийцами, писал он, «имеют некоторые свойства художников: они знают, что не похожи на других людей, они испытывают определенные желания и трудности, которые отделяют их от остального общества, они обладают смелостью удовлетворять эти желания, несмотря на неодобрение общества. Но в то время как художники выражают свои проблемы при помощи творчества и воображения, изгои-преступники прибегают к насилию»
[76].
Стоит отметить, что многие убийцы пытались найти самовыражение в поэзии. Ласнер, Ландрю, Питер Мануэль – все они писали сонеты в ожидании казни. Пол де Ривер в «Сексуальном преступнике» посвящает целую главу «поэтической природе садомазохиста», где использовано множество стихов одного из его пациентов-преступников
[77]. И читатель уже знает, как часто Нильсен выплескивал свою энергию в стихи с тех пор, как его арестовали в феврале 1983-го. Он даже недвусмысленно сравнивал убийство с искусством. И в самом деле, существуют доказательства того, что творческие порывы у художников и разрушительные порывы убийц могут происходить из одного источника.
Если это так, то едва ли стоит удивляться, что убийца не выказывает раскаяния за свои действия. Почему он должен сожалеть о том единственном, что позволяет ему иметь нормальную самооценку? Это равносильно для него отрицанию того образа себя, который он тщательно создавал; это что-то вроде психологического самоубийства. Кюртен, Ласнер, Нильсен – никто из них не хотел показывать раскаяние (глагол здесь важен), но мораль внесла свои корректировки, и тогда они начали демонстрировать ужас и раскаяние одновременно. Процесс особенно заметен в случае Нильсена: раскаяние в своих действиях, вместе с ужасом от разрушения или изменения своего самовосприятия, которые обычно приходят с раскаянием, затем – восстановление самовосприятия и отречение от раскаяния. Только один нелогичный путь остается для таких людей – обвинить во всем расплывчатое «общество», чтобы сохранить свое самовосприятие целым и в то же время позволить себе сожалеть о содеянном. Ласнер много говорил о своем гневе на общество – как и Йен Брэйди (убийца из Мурса)
[78], Петер Кюртен и Чарльз Мэнсон. Нильсен здесь не уникален.
Религиозная точка зрения
Для некоторых вялые достижения в области психологии убийства не отменяют старых добрых понятий о добре и зле, но наоборот, только подтверждают их. Когда криминальные психиатры говорят о «расстройстве личности», это можно трактовать так: личность может быть (и бывает обычно) «построена», но что-то ее расстроило. Когда она построена должным образом, то добро (или мир, или равновесие) преобладает в ней, а когда расстроена, то становится инструментом зла (или беспорядка, или «неадекватных шаблонов поведения»). Причиной появления расстройства может стать испытанное в детстве глубокое потрясение, которое впоследствии нарушает эмоциональные механизмы человека и вынуждает шизоидных личностей искать убежища в фантазиях. Некоторые верующие, особенно с шотландской наследственностью, не обеспокоены подобными разговорами, поскольку видят в них древнюю истину, рассказанную новым языком. Расстройство личности для них означает работу дьявола, а человек, запертый в своих фантазиях, – этот тот, кто бросил мир Божий ради жалкого существования в ярком, соблазнительном, дурманящем мире Сатаны. С этой точки зрения психология не убивает религию, только подтверждает духовную составляющую человека, ранее представленную символическим языком мифов, а теперь рассказанную непонятным жаргоном врачей. Психиатрия и религия в головах таких людей тесно переплетены, поскольку обе ищут причины человеческого поведения, и разница между ними лишь в том, что в психиатрии разбираться гораздо сложнее, чем в мифах. Простота, в конце концов, является главной задачей мифа, и когда Мартин Исраэль пишет, что «силы зла правят безумными страстями людей, не познавших искупление»
[79], он не столько спорит с психиатрами, сколько сводит роль их познаний к символам. Можно ли понять такого человека, как Нильсен, путем иносказаний?
В своей книге «Ученик философа» Айрис Мердок описывает своего персонажа Джорджа Маккаффри так:
Все люди разные, гораздо более разные и особенные, чем мы можем себе представить, и наше настойчивое желание изобразить человеческую жизнь как драму приводит к тому, что мы навешиваем ярлыки на события, у которых могут быть разные причины и трактовки. Разумеется, человека может «исцелить» (утешить, воодушевить, улучшить, потрясти, вернуть к успешной деятельности, и так далее, и тому подобное) искусственно сформулированная история его жизни, но это уже другой вопрос (такие истории могут предложить нам доктора, священники, учителя, влиятельные друзья и знакомые, их можно придумывать самим или вычитать в литературе). На самом деле мы полны случайностей и подводных камней – гораздо больше, чем принято изображать в искусстве или в вульгарном психоанализе. Язык греха может быть более уместным, чем язык науки, но точно так же предлагает нам «исцеление». Грех гордыни может быть важен, а может не иметь никакого значения в чьей-то жизни. Точно так же и уязвленное самолюбие может быть лишь раздражающей мелочью, а может вылиться в саморазрушение или даже привести к убийству. Вероятно, больше людей убивают себя и других из-за уязвленного самолюбия, чем из зависти, ревности, злобы или мести. В душе Джорджа имелась глубокая (столь глубокая, что ее можно назвать «врожденной») рана, которая становилась только хуже от малейшей неудачи или промедления. Гордыня, самолюбие и ядовитая обида заслоняли ему солнце. Он считал, что весь мир сговорился против него, и полагал себя жертвой космической несправедливости
[80].
