— Так ты не любишь зеркал, тварь! — догадалась Лариса и поняла, что теперь настал час ее мести этой зверюге за бессовестное насилие и прочую наглость. Лариса кое-как (вот теперь эти шнурки почему-то легко разорвались!) освободила руки, мгновенно выхватила из комода свое зеркальце размером с блюдце и с торжествующими воплями принялась пускать в медведя-маньяка “солнечные” зайчики:
— Это тебе за “сладкую булочку”! Это — за “взбитые сливки”! А это — за то, что ты посмел меня … своим отвратительным …! У меня от твоего … до сих пор там все чешется!
Ох, лучше бы она этого не делала! Лучше бы не разлетаться по комнате сверкающим зеркальным бликам! Потому что вспышки отраженного света, попав на медвежью шкуру, заставили ее мгновенно в этом месте запылать каким-то синеватым пламенем. В комнате завоняло паленой шерстью и горелым мясом… И как ни ярилась на насильника Лариса, но от этого жутковатого неаппетитного зрелища ей стало не по себе. А уж от следующего зрелища…
Паленый медведь, покачиваясь, замер перед кроватью на задних лапах. Поднял передние, словно потягивался после долгой спячки, и медвежье обличье стало сползать с него, как целлофановая упаковка — с подарка. Только перед Ларисой теперь стоял отнюдь не подарок, и, хотя она, прилипнув лопатками к стене, выставила перед собой зеркальце как щит, было ясно: этому все зеркала мира — тьфу.
Отвратительное существо теперь само было каким-то зеркально-бронзовым. Стояло оно на паре ощетиненных острыми серповидными наростами лап, двумя другими парами лап, похожих на вешалки для колюще-режущих пыточных инструментов, существо медленно помавало вокруг себя, словно пыталось осязать воздух. Мощное тулово напоминало покрытую бронзовой краской и слегка сгоношенную спереди и сзади цистерну, вроде тех, в которых раньше принято было развозить квас. Правда, на цистернах никогда не имелось экзоскелета, отливающего темным металлом. И никогда не было у цистерн пугающего вида трапециевидной головы, оснащенной несколькими парами челюстей, странного вида наростами на месте ушей и блестящими, как начищенная медь, округлыми здоровенными рогами. Еще на этом подобии головы имелось нечто аналогичное, ну, не глазам, а. скажем так, органам зрения. И эти органы сейчас явно уставились на оцепеневшую и уже неспособную кричать Ларису.
Существо бодренько пошевелило жвалами, пощелкало челюстями и вдруг с противным xpycтoм ломающегося хитина распустило за спиной плотные, масленно блестящие непрозрачные крылья.
“Как у жука”, — отстраненно подумала Лариса. Следующей мыслью было: “Да ведь это и есть жук! Жук-монстр! Мало того что он меня оттрахал супротив моей воли, так теперь еще, наверное, и сожрет. Тоже, не спрашивая согласия. Точно, сожрет. То-то он меня то с булочкой сравнивал, то про варенье вспоминал да конфеты… Насекомые любят сладкое…”
И, словно защищая Ларисино сознание от полного помрачения, в мозгу у нее завертелась старинная веселая детская песенка, правда, с незначительными изменениями в тексте:
Встаньте, дети, встаньте в круг!
Ты мой друг, я твой друг!
Нас сожрет здоровый жук —
Прямо сразу двух!
Никогда он не ворчал,
Не кричал,
Не рычал.
Только челюстью стучал —
Громко плакать запрещал!
Покормили мы жука,
Толстяка,
…лака!
Жрет он даже мужика
И электрика!
…К чему приплелся “электрик”. Ларисино сознание не уяснило. Видимо, рифмы ради. Но зато после песенки к Ларисе пришла здравая мысль перед лицом щелкающей челюстями опасности:
“Живой не дамся. Раз уж так все вышло — у меня есть имплантат. Я знаю, как и куда надо надавить себе на кожу, чтоб в кровь сразу проникла смерть. И — “прощайте, скалистые горы”! Сдохну под неизвестным именем и не выполнив своего дела. И испугавшись какого-то жука! Вот сволочь!”
Лариса швырнула в жука зеркальцем. Зеркальце разбилось об один из рогов. С этаким медно-стеклянным звоном.
— Жрать меня будешь? Хрен с тобой! — зло сказала Лариса чудовищу. — Подавишься! Изжога замучит! Le morceau puant de merde!
[20]
И потянулась ладонью к себе под грудь, куда была имплантирована смертоносная капсула.
И застыла, не в силах больше сделать ни одного движения.
Сразу по двум причинам.
Первая: никакого имплантата у Ларисы в теле больше не было. И мелась только едва ощути мая пальцем царапинка, мгновенно лишившая Ларису упования на собственное могущество и взрывоопасность. Вынули из гранаты запал, отломили у стрелы наконечник, и прошло это как-то чересчур незаметно. Только… Какое же она теперь оружие? Какая из нее носительница смерти (знание боевых мозголомных искусств не в счет)?
Но это все мелочи по сравнению со второй причиной .
Вторая причина вышла (точнее, вышли ) из душевой комнаты. И хотя пришедшие выглядели как вполне респектабельные мужчины (в одном Лариса опознала князя Жупаева, в другом — барона Людвига фон Вымпеля, недавно приехавших гостей), женщину опять пронизал страх, безотчетный и бесконтрольный. Даже насильника медведя-жука Лариса так не боялась, как этих двух прилично одетых и деликатно старающихся не смотреть на ее наготу джентльменов.
Князь и барон бесстрашно подошли к жукообразному чудищу и, не церемонясь, застучали кулаками по его коряво-шипастому экзоскелету.
— Немедленно прекратите это безобразие, Ежинский! — требовал при этом князь Жупаев.
— Дер фюрст Ежински, ви есть опять нарушайль наш правиль! Это недопустимо есть нихт! Развратным похотливей — вот ви есть кто! Честь клясться мной! Nein, я есть клясться честью в том! — горячился фон Вымпель. — Незам-медлитьельно позволяйт себе вернуться в законный субстрат, доннерветтер!
— На основании параграфа три Неизменной Конвенции, — в голосе князя Жупаева зазвучал крещенский холод, — вы, господин Ежинский, обязаны немедленно, при нас как свидетелях вашего проступка принять положенный облик и проследовать за нами как нарушитель для составления отчета о вашем предосудительном поведении. В случае сопротивления..
Лариса со всевозрастающим изумлением смотрела и слушала все это. Изумление было такое, что вытеснило даже страх, а уж когда страх исчез, его место быстро заняли другие чувства:
— некоторой стыдливости (“Я же совсем голая стою перед ними! Надо хоть простыней прикрыться!”);
— праведного возмущения (“Черт вас побери, я , из-за вас всех так и не выспалась!”);
— активно эксплуатирующего память раздражения (“Они сказали — Ежинский?! Князь Ежинский?! Черт, это что-то знакомое… Ну почему я сразу не могу вспомнить, с чем для меня связана эта фамилия?! Блин, что-то с памятью моей стало…”).
