Юрьич еще больше нагнетает на нас страху, понижая голос и устраивая все более длинные паузы между фразами.
– Покуда Ксения с братиком тут застряли, выбитые из сил, заплутавшие в ночи, аккурат напротив Денисовой пещеры, в Топольном обнаружилась их пропажа, и мужики, пьяные да с похмелья, кинулись за ними в погоню. Злые были чертовски, пьяные, озверели они натурально насчет этого дерзкого побега! Да и время такое тогда было, что самое зверское поднималось в нашем народе. Брат на брата, сын на отца с пулеметами напирали…
Настигли они, короче, Ксению с братиком прямо в этом месте, бросились к ним гурьбой, черные, страшные, напитые, с выпученными глазами, со звериными криками… Братика сразу зарубили саблями – прямо на глазах у сестры! А несчастную Ксению сволокли с коня, связали конскими веревками и затащили узким лазом в Денисову пещеру. Там бросили ее в темном углу, как овцу на убой. Сами где-то неподалеку от пещеры завалились спать, впотьмах, в пастушеской избушке, чтобы, значит, дождаться утра, проспаться и там везти Ксению назад, в Топольное…
Вот так дела! Мы осознаем, какая страшная трагедия разыгралась тогда, вот на этом самом безмятежном берегу, с Ксенией и ее братиком. На этом самом мирном берегу, под которым сейчас в темной прозрачной воде Ануя спрятался за камень и дремлет себе, в ус не дуя, серебристый хариус, лениво поматывая во сне полупрозрачным плавником.
– Настал морозный рассвет. Метель к утру стихла, вышло наружу ясное и морозное утро. Белый иней засверкал по ивам. Все окрест по долине Ануя засияло, загорелось солнечным огнем. Округлились по берегам свежие сугробы, все, если и были, следы людей и коней оказались заметены. Проснулись мужички с тяжелыми головами, обтерли снегом бородатые, отекшие от водки рожи и двинулись всей оравой, в пещеру. Братика мертвого, окровавленного, порубленного, уже посиневшего и окоченевшего, куда-то сбросили – в тесную лощину, волкам да стервятникам. Когда же влезли в пещеру, то увидали, что Ксении там нет, одни только веревки валяются на земле, притом целые, неразрезанные! А ведь вязали ее ночью крепко, хитрыми таежными узлами! Стояли мужички, с больными похмельными головами, разинув рты. Ни тела ее, ни следов – ничего, сколько ни шарили вокруг!
– Да куда же она делась? Смогла развязаться в состоянии аффекта? Убежала в Черный Ануй? Спаслась? Дальше в Монголию, в Синьцзян утекла? Или за братиком вернулась, за его телом, чтобы схоронить? – торопим мы ответ.
– А вы не спешите! Слушайте лучше, что дальше было! Ушли, стало быть, мужички-разбойнички ни с чем. Решили меж собой, что опять сбежала, да после где-то в горах насмерть замерзла, сгинула навеки Ксения. И что все следы ее теперь безнадежно позамело и понакрыло февральскими снегами. И что само ее хрупкое тело схоронено высокими сугробами. Что, может, по весне и оттает, найдется где в горах обглоданная зверями девичья фигурка. И тошно же и мутно было у мужичков в их черных душах тем ясным утром! Ребенка невинного саблями порубали! Сестру его невесту насмерть беспричинно замучили! Тяжкий грех на топольнинских староверов лег тогда! Непорочных людей погубили, ребенка малого – не шутка это! Вернулись в Топольное мужички и никому ничего не рассказали. Уехали, мол, городские, и дело с концом. Дальше прошло еще немного времени, и подались Жихаревы, отец и сын, да и все мужички, что гнали и рубили Ксению с братиком, в белые партизаны. Собрали они немаленькую банду. И свирепо воевали против красных по всему Аную, да вот только дела у них шли все хуже и хуже. И вот в один из дней красные вышибли их из родного Топольного и загнали их, во главе с самим Жихаревым-старшим, на речку Шинок – в скалы да в каньоны. Был в той банде и Жихарев-младший. Там на Шинке и засели топольнинские мужички крепко-накрепко, так что не вышибить их оттуда было никак. Я вам на Шинке одно место показывал, где тропа совсем к скалам прижимается, и никак это место не обойти стороной. А дальше по тропе высокий бугор, с которого все вниз видно, каждый кустик в ущелье, каждую травинку. Там и поставлен был бандой Жихарева смертоносный пулемет «Максим», с полной лентой патронов. И как ни совались этой тропой красные, сек их пулеметный огонь, губил понапрасну людей, а пройти там красным было никак невозможно! Так и толкались красноармейцы много дней по Шинку, теряя да хороня товарищей без всякого толку. И вдруг, одной темной глухой ночью, когда красные совсем уже отбросили веру в изгнание жихаревцев с Шинка, вышла к костру прямо из глухого леса красивая бледная дама, вроде как из благородных, в дорогом белом шелковом платье…
– Неужели сама?! Ксения?! – вскрикиваем мы, вытаращив глаза от изумления.
Юрьич продолжает, не обращая внимания на наши глупые возгласы:
– Вышла она к бойцам прямо из глухой тайги кромешной ночью, а они уставились на диво дивное и вмиг дар речи потеряли!
– Можно себе представить! Всякий бы потерял!
– Вы, случайно, не Жихаревых ли старшего и младшего ловите? – прямо говорит им она.
– Их, подлецов, – отвечают бойцы во главе с их красным командиром.
– И что, никак? – смеется она.
– Никак! Пятерых уже потеряли! «Максим», вишь ли, у них на тропе поставлен, и у него постовой круглыми днями посажен! Не подлезешь никак, как ни бейся! Тропа-то на Шинке одна!
– Так я вам, голубчики, – говорит она, – дорогу-то покажу, как можно на них сбоку выйти, где они и не ждут вас! Пойдемте, – говорит, – только прямо сейчас! Вставайте все без промедления!
– Ночью?! Да ночью-то как же?
Именно что ночью! Ночь была тогда, хоть глаз выколи. Да еще и на новолуние дело пришлось. А она им твердит как заговоренная – прямо сейчас, мол, идемте! Бойцы, словно заколдованные, поднялись, собрались, похватали ружья. И пошли за ней прямо в ночной лес. И красный командир идет впереди, близко за ее спиной, шаг в шаг, чтобы не потерять в темноте-то. Впереди видит только ее платье, шелковое, белое, будто прозрачное. Как затмение на них нашло какое! Какая-то бабенка, ночью, в шелковом платье, вышла из-за елки, скомандовала – и ведь потащились за ней в горы, в тайгу, с оружием! Шли тихо, в непроглядной мгле. Куда ногу ставили, не видели. Командир, за ним остальные, след в след. А перед командиром – голубое мерцание шелка в темноте. Она шла, ни разу не обернувшись, молча. Ни сучок не треснул, ни камешек под туфлей не покатился. В дремучем-то ночном лесу! Виданное ли дело! Не медленно, не быстро шла она, а так, чтобы красноармейцы у нее за спиной были в самый раз как на веревочке привязанные! Когда на востоке только-только забрезжило самое первое в небе просветление, в самый глухой час перед рассветом, вывела она их, как и обещала, сбоку прямиком к лагерю банды Жихарева! Те-то мужички спали крепко, не ожидая ничего дурного. Часовой ниже по тропе бессонно дежурил у пулемета, мужички и думали, что со всех сторон безопасно устроились. Места-то все свои, родные, известные! Кинулись красноармейцы молча, по знаку, и всех жихаревцев штыками перекололи, спящих резали, по-воровски убили всех до единого. Жихареву-старшему острый штык в горло вошел, только кровища пошла изо рта пузырями. А младшему хотели грудь проколоть, в самое горячее сердце холодной сталью попасть, да только нашли его уже мертвым, с перекошенным от ужаса лицом, всего поседевшего! Осталась, выходит, молодка топольнинская все равно во вдовах-плакалыцицах. Судьба, знать, у нее такая была! Да и всей России судьба!..
