Нобелевский Народный дом
Такое же строительство шло вдоль Волги, в тех пунктах, где у товарищества имелись свои склады-хранилища. В Царицыне и Астрахани было выстроено 66 жилых домов для служащих и рабочих и три рабочих барака для холостяков. Имелись столовые, в которых подавались субсидируемые блюда, существовали потребительские кооперативы с собственными лавками, возводились школы и больницы, в том числе одна женская поликлиника. Большое внимание уделялось соблюдению гигиены, особенно в рабочих казармах. Страх инфекционных заболеваний и других недугов был велик. Продукты питания, например, не разрешалось хранить в казармах, а только в подвалах или в переносных холодильниках. Грязную и мокрую верхнюю одежду и сапоги также не разрешалось хранить там. Для этого имелись специально построенные вентилируемые сушильные комнаты, отделенные от жилой части.
Народный дом
Важным элементом нобелевских городков были помещения для отдыха и досуга. И на Вилле Петролеа, и на нефтяных промыслах в Балаханах, и на складах в Астрахани и Царицыне существовали «клубы» с библиотеками и читальными залами. Здесь организовывались лекции, концерты и танцевальные вечера, а на открытом воздухе были оборудованы кегельные площадки и теннисные корты.
Однако ни одно из этих помещений по величине и роскоши не могло сравниться с тем, что было построено Эммануилом в Петербурге. В 1897 году он приобрел участок площадью 59 тысяч квадратных метров на другой стороне Нюстадской улицы. Теперь нобелевская территория простиралась от Сампсониевской набережной до Финской железной дороги. Здесь, по адресу Нюстадская улица, 19, в 1901 году был возведен Народный дом. Архитектором стал Роман Мельцер. В здании находились две большие аудитории, библиотека, насчитывающая около 3000 книг, доступ к которым имелся у более чем 700 читателей, туалеты и т. д. Самым большим помещением был лекционный зал с эстрадой, хорами и проекционным фонарем. Помещение служило также теннисным кортом. На одной из стен висело изображение храма огнепоклонников в Сураханах.
Один из лекционных залов Народного дома, где в том числе проходили репетиции нобелевского хора
Уникальной эта инициатива не была. В эти годы в России было построено несколько подобных заведений. В то же время, например, в Петербурге был открыт Народный дом императора Николая II. Цель состояла в том, чтобы дать населению содержательный досуг, бороться с неграмотностью и стимулировать образование с помощью курсов и лекций. Таковой была и цель нобелевского Народного дома, официальное название которого было «Зал для народных чтений». Здесь читались научно-популярные лекции по истории, физике, химии, биологии, географии, технологии и т. п. для служащих, инженеров и рабочих машиностроительного завода с их семьями.
Народный дом для детей рабочих завода
Однако любые формы народного просвещения рассматривались режимом с подозрением. Для проведения даже политически невинных лекций требовалось разрешение полиции. Поэтому нобелевский Народный дом постепенно превращался в частный клуб для светского общения и его стали попросту называть клубом. По словам радикально настроенной сестры Эммануила Марты, изобилие, характерное для приемов и вечеров, устраиваемых в клубе, «мало соответствовало прекрасной идее, давшей ему название „Народный дом“». Именно в «клубе» отмечалось роскошное двадцатипятилетие «Бранобеля». Его двойная функция – банкетного зала для высокого общества и «дома для народа» – иллюстрируется в письме, которое Майя Гусс, работавшая медсестрой у Лилли Мельгрен, сестры Эдлы, написала своей матери в январе 1909 года, после серебряной свадьбы Яльмара Крусселя и его жены Сигрид:
Невеста <…> вся в белом, цветущая, в золотисто-кудрявом парике, сверкая зубными коронками, весь день пила шампанское, а к семи часам мы были приглашены в Клуб. <…> 200 человек много, особенно когда большинство из них русские. Струнный оркестр играл свадебный марш, и мы поднялись по лестнице в зал, самый большой и самый красивый из всех, которые я когда‑либо видела. С потолка и вдоль стен свисали гирлянды из розовых роз – все столы были украшены красными розами, и для каждой дамы был приготовлен букет из красных гвоздик. Я никогда не видела ничего роскошнее – а какие наряды! <…> Я сидела со шведами, и ужин был приятный – несмотря на то что мои кавалеры были трезвенниками. Все речи – только по‑русски и всё время – музыка, так что уши болели. Ужин длился три часа, прислуживали татары – говорят, они прекрасные официанты, хотя на вид они темные и некрасиво на них смотреть. После ужина спустились в нижний зал, переоборудованный теперь в театр, где нам показывали танцы – сначала менуэт в нарядах рококо, а затем настоящие русские танцы под руководством представителя местного балетного корпуса.
Через несколько дней, пишет Гусс, клуб «представлял собой совершенно другую картину»:
Вчера мы видели 650 бедно одетых и бледных детей, которые исполняли маленькие пьески, пели и танцевали вокруг елки, после чего получили по подарку и чайное угощение, – это были заводские дети. Я подняла маленького трехлетнего мальчика, чтобы поставить его на эстраду, и когда русская напускная рубашечка его задралась я увидела, что кроме штанишек на нем ничего нет. Бедности и несчастью здесь нет границ, и главная причина этому – водка.
Марта
В свете двадцать пятой годовщины товарищества и в тени политических потрясений в Баку и Петербурге произошло революционное изменение и в самой семье Нобель. В сентябре 1904 года сводная сестра Эммануила Марта, родившаяся в 1881 году, помолвилась с русским врачом Георгием Олейниковым, который был на семнадцать лет ее старше. Помолвка вызвала сильные чувства, поскольку жених был первым русским человеком в семье. «Как бедной Марте жилось в те дни, я не знаю, – пишет Ганс Ольсен, который во время оглашения помолвки находился в Лондоне, – но ей верно дали понять, что выбор ее радости не принес». По его мнению, не надо было «креститься» по поводу того, что жених был русским и православным, ведь семья Нобель была хорошо знакома с русским укладом после всех лет, прожитых в стране. Однако семья «оставалась исключительно шведской и иностранной, имея мало связей с чисто русскими кругами», и поэтому «приход Георгия в семью воспринимался как вторжение чужака, которому по существу там не было места». Тот факт, что семья обогатилась членом русской национальности, был примечателен сам по себе. Еще более ошеломляющими и тревожными были политические симпатии жениха, который вращался в радикальных, социалистических кругах.
