Нольде, описывая поведение великого князя в те минуты, подчеркивал, что он вел себя «с безукоризненным тактом и благородством». А Шульгин с горечью подумал: сложись ситуация в стране иначе, и этот человек мог бы стать прекрасным конституционным монархом. А вот какую запись сделал в тот день в дневнике Морис Палеолог: «В этот исторический момент он был трогателен по патриотизму, благородству и самоотвержению. Когда последние формальности были выполнены, делегаты Исполнительного Комитета не могли удержаться, чтобы не засвидетельствовать ему, какое он оставлял в них симпатичное и почтительное воспоминание. Керенский пожелал выразить общее чувство лапидарной фразой, сорвавшейся с его губ в театральном порыве:
– Ваше Высочество, Вы – благороднейший из людей!.. Вы великодушно доверили нам священный сосуд Вашей власти. Я клянусь Вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли».
Впоследствии они будут пролиты – все, до единой. Но в тот момент этого никто предвидеть не мог. Или не хотел.
…Когда делегация депутатов вернулась в Таврический дворец, там продолжилось обсуждение Манифеста. Из Министерства транспорта привезли, наконец, оригинал Манифеста об отречении Николая II, который напечатали вместе с Манифестом, подписанным Михаилом Александровичем. Среди депутатов невольно возникла заминка: можно ли представить оба эти документа как Акты двух императоров? Ясности в этом вопросе найти так и не удалось. То ли Михаил отказался от короны, то ли отрекся от престола… Милюков и Набоков пытались доказать присутствующим, что отречение можно признать законным только в том случае, если считать, что Михаил был императором. Только к чему теперь эти споры? В половине четвертого утра оба документа отвезли в типографию, и вскоре по всему городу уже расклеили плакаты такого содержания: «Николай отрекся в пользу Михаила. Михаил отрекся в пользу народа».
Замешательство в Таврическом дворце вполне объяснимо. Манифест, подписанный Михаилом, стал чрезвычайным документом, созданным при чрезвычайных обстоятельствах. По сути дела, цель его – выиграть время, но значение его оказалось весьма двусмысленным. Все понимали: ближайшие дни, а, возможно, и часы станут решающими. Совсем скоро станет ясно, как будут развиваться события дальше. Члены Временного правительства надеялись, как и Михаил, что будут восстановлены законность и порядок, и созданы необходимые условия для созыва Учредительного собрания. Полгода – долгий срок, и если Российская армия одержит летом победы над врагом, то настроение в стране может стать совсем не таким, как сейчас. Как знать, возможно, идея конституционной монархии и будет поддержана в народе…
Если бы события развивались именно таким образом, то Манифест Михаила не стал капитуляцией монаршей власти перед восставшей толпой, а сильным фактором, поддерживающим монархию до выборов, созыва Учредительного собрания. Верховная власть, переданная Временному правительству, была не сдана, а на какой-то срок передана, и в этом промежутке времени Манифест сохранял в России монархию.
Кроме того, идея о «выбранном» народом царе не нова. Человек, с которого и началась династия Романовых, Михаил I, был именно выбран царем Земским собором в 1613 году. По прошествии трехсот с небольшим лет новые «выборы» могли сделать Романовых уже не самодержцами, а конституционными монархами, что лишь упрочило бы их положение в обществе. Но никто 3 марта 1917 года не мог знать, проголосовало бы Учредительное собрание за сохранение монархии или нет.
Многие, тем не менее, с надеждой думали в ту пору, что его депутаты выступят именно за конституционную монархию. В те дни в Лондонской газете «The Times» опубликовали очерк петроградского корреспондента Роберта Вильтона
[229], написавшего впоследствии книгу «Последние дни Романовых». В нем есть такие слова: «Мы должны быть удовлетворены существованием Временного правительства до тех пор, пока не наступят более спокойные времена… Если же Учредительное собрание будет созвано, то едва ли стоит сомневаться в том, что Великий Князь Михаил будет избран на Трон подавляющим большинством…»
Совершенно по-другому расценивал эту ситуацию старший брат Михаила. Около десяти вечера, когда он прибыл в Ставку, генерал Алексеев принес сообщение Михаила Родзянко о том, что произошло на Миллионной, 12. Николай Александрович, прочитав его, сделал запись в дневнике: «Миша, оказывается, отрекся. Его Манифест заканчивается выражением подобострастия к Учредительному собранию, выборы в которое состоятся через шесть месяцев. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость…»
Поставить брата в нелепое, двусмысленное положение, а потом его же и осуждать? Бывает, оказывается, в жизни и такое. Даже в императорском семействе. Впрочем, не все родственники разделяли позицию Николая. Когда он высказал ее через несколько дней своему зятю Сандро, тот, по собственному признанию, попросту «онемел».
А каким же запомнился день 3 марта 1917 года самому Михаилу Александровичу? Запись, сделанная им в дневнике, поражает краткостью и сухостью изложения. В шесть часов утра его разбудил телефонный звонок. Поступило сообщение от нового Министра юстиции Керенского: через час к нему прибудет весь Совет министров. Но приехали они только в половине десятого…
И это – все, что смог написать человек, который проснулся утром, думая, что скоро будет регентом, а лег спать, став, хоть и ненадолго, Российским императором. Слишком многое он пережил всего за несколько часов, нечеловеческая усталость лишила сил и желания описать случившееся подробно. Он сделал все, что от него зависело, и это главное. Остальное – неважно. Пусть рассудят потомки.
…Вряд ли многие в те дни могли правильно оценить истинное значение поступка Михаила Александровича. Обстоятельства же сложились так, что сразу после опубликования его Манифеста, в Петрограде прекратилась стрельба, перестала литься кровь – как восставших, так и мирных граждан. Можно с полным основанием утверждать, что Михаил II Александрович остановил Февральскую революцию и дал родной стране, изнемогавшей от многолетней борьбы с внешним врагом, передышку от внутренних распрей. Он задержал на несколько месяцев начало Гражданской войны, когда брат поднялся на брата. К великому сожалению, это все же случилось – после узурпации власти большевиками. Но обвинять в этом последнего русского императора кощунственно. Когда Россию охватило пожарище «красного террора», он был уже просто гражданином Романовым – без титула, воинского звания, должностей и финансового обеспечения.
Глава двадцать восьмая
Снова в Гатчине
Михаил покинул квартиру Путятиных утром следующего дня, 4 марта. Накануне, пока юристы вносили поправки в текст Манифеста и согласовывали его с Михаилом Александровичем, сам он послал курьера с запиской Наташе. Он волновался о семье и обещал вернуться в Гатчину следующим утром: «Страшно занят и чрезвычайно устал. Расскажу много интересного… Нежно тебя целую. Весь твой Миша».
