Его сосед тут же обратился за разрешением к Михаилу Александровичу. Тот, улыбнувшись, сам наполнил бокал и протянул его смутившемуся гостю. Как же он был разочарован, обнаружив, что это – всего-навсего – кислый клюквенный морс! Но, чтобы не «ударить лицом в грязь», выпил бокал до дна…
…Михаил очень любил музыку, особенно – народную восточную. Однажды на фронте, когда Дикая дивизия стояла в резерве в лесу, бойцы Кабардинского полка пели свои народные песни. Присутствовавший при этом князь Бекович-Черкасский, сам по национальности кабардинец, едва увидев великого князя, приказал пение прекратить. Михаил Александрович удивился, и спросил его:
– Почему вы отдали такой приказ, князь?
– Мне кажется, для европейского уха такое пение может показаться просто ужасным.
Командир дивизии запротестовал:
– Нет, нет, это прекрасные напевы. Я в них чувствую что-то древнее, похожее на индусское, пусть поют…
И он не только с удовольствием прослушал все песни, но даже попросил князя перевести ему слова, чтобы записать их.
Бекович-Черкасский смутился:
– Я могу перевести… но это песни о национальном кабардинском герое князе Кучук-Аджигирееве, сражавшемся в 1830 году против русских.
Михаил Александрович засмеялся и настоял на переводе песен.
Как же было не полюбить воинам Дикой дивизии своего командира? Ведь он всегда хотел быть там, где наиболее опасно. Толкала Михаила в самое пекло личная отвага физически сильного, полного жизни человека, и к тому же простая мысль: как бы кто-нибудь из подчиненных не подумал, что он старается прикрыть собственную трусость высоким положением в обществе. Ведь для настоящего мужчины, тем более, генерала, она непереносима! А подчиненные, если и упрекали его, то именно за то, что он часто – без особой на то нужды, оказывался на передовой, где противник открывал бешеный огонь. А ведь пуля, как известно, дура, она не выбирает, в кого попасть…
Впрочем, польза от его личной храбрости, конечно, была. Кавказцы, видя великого князя Михаила Александровича на передовых позициях, готовы были идти за ним хоть на верную гибель. Они сердцем понимали: у этого храброго джигита такая же открытая, бесхитростная душа, как у них самих.
Однажды начальник конвоя, старый Черниговский гусар ротмистр Пантелеев, не раз ходивший в атаку вместе с командиром дивизии, спросил одного из сослуживцев:
– Знаешь, почему он такой храбрый?
И сам тут же ответил на этот вопрос:
– Он так глубоко порядочен, что не может не быть храбрым.
Слухи о беспримерной отваге младшего сына дошли и до вдовствующей императрицы. Только она-то была не «джигитом», который по достоинству эту храбрость мог оценить, а матерью, чье сердце обливалось кровью при одной лишь мысли о том, что могло произойти с Мишенькой, сделай он лишь один неверный шаг. И Мария Федоровна решила действовать – как могла.
…Как только полковник Я. Д. Юзефович
[116] был назначен начальником штаба Дикой дивизии, его вызвал к себе в Ставку Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич
[117]. Едва крепкий, приземистый, широкоплечий Яков Давыдович переступил порог, Верховный отрывисто бросил:
– Немедленно отправляйтесь в Киев. Там Вас ждет вдовствующая императрица Мария Федоровна. Хочет поговорить об одном очень важном деле.
Дело оказалось личного порядка, конфиденциальное, и касалось оно великого князя Михаила. Приветливо встретив Юзефовича, Мария Федоровна сказала:
– Полковник, поймите чувства матери… прошу Вас – берегите Мишу. Вы можете дать мне слово, что будете его охранять?
Неожиданно этот много повидавший на своем веку человек почувствовал, что у него болезненно сжалось сердце. В этот миг перед ним была не императрица, а пожилая женщина, глаза которой молили его о помощи. Отказать ей было невозможно. И он, сдерживая волнение, негромко произнес:
– Даю слово солдата Вашему Величеству, что я буду охранять Великого Князя по мере моих сил…
Полковник Юзефович оставался верен данному вдовствующей императрице слову, хотя сдержать его оказалось нелегко. Ему постоянно нужно было проявлять настойчивость и внимание, а, кроме того, и дипломатические способности. Ведь вести себя необходимо так, чтобы Михаил Александрович не заметил опеки над собой (не дай Бог его обидеть!), и чтобы этой опеки не заметили окружающие. В противном же случае он мог поставить великого князя в очень неловкое положение.
…Свита Михаила Александровича состояла всего из двух-трех адъютантов. Во время походов он ютился вместе с остальными офицерами с тесных крестьянских избах, а зимой спал порой и в землянках, которых в ту пору много было вырыто в Карпатах. В городах, во время длительных стоянок, он занимал обычно две комнаты. Одна служила кабинетом и спальней, другая – столовой.
Питался, чем придется, иногда ограничивая свой рацион консервами и черствым хлебом. Иногда, правда, офицеры получали посылки из дома, от родственников, и угощение выдавалось на славу. Об одном таком эпизоде, связанном с получением гостинцев, рассказывает Роман Гуль
[118] в книге «Я унес Россию». Он приводит воспоминания графини Л. Н. Воронцовой-Дашковой, муж которой с детства дружил с Михаилом Александровичем и служил вместе с ним на фронте: «…я посылала мужу посылки на фронт, но из-за переходов дивизии они задерживались, и однажды в местечке Копыченцы в Галиции муж получил сразу множество посылок. Над таким изобилием плодов земных смеялись окружившие мужа друзья. Муж же мой, большой шутник, тут же на воздухе, словно торговец, разложил все продукты и, стоя за импровизированным прилавком в одном бешмете, был сильно похож на “духанщика”.
