Но в 77 — все уже было. Мне Марина о Коле Миронове: «Он природу — Байкал свой — любит не как мы Тарусу и Нерви! Как-то за пределом души…»
В последние дни Коктебеля мы, не дойдя до Библейской долины, где были за год до того, взошли горой к водоему, в этом году полупустому, и видели Максин оживший этюд: замшу и пепел холмов, рыжее горенье на склонах, пики гор на лиловом и золотом, и это все потухало, пока мы спускались — под руку с нашими мальчиками…
Должно быть четвертого (или пятого? да, уже октября) мы простились с Марусей и Максовым домом и вернулись в Старый Крым к Лизе.
О ветер, ветер колдовской,
Мой старокрымский ветер!
Ты веешь свежестью морской
И горной высью, и весной,
Ты пахнешь розой и сосной,
Ты всех милей на свете.
Но вдруг срываешься, шальной,
И тучи гонишь пред собой
Ко всем чертям на свете!
Потом, натешась злой игрой,
Внезапно просвистал отбой.
И стихло все. И кончен бой.
И тишь да гладь опять с тобой,
Мой старокрымский ветер!
[85]
Лизин дом, где нам рады она и кошки, где Андрей и Валерик с нами, куда приходит чудный и милый нам с Женей Виталик (ее названный внук) — тоже уже родной дом. Уют еды у окна в сад, через тарелки прыгающие коты, радостный лай Наки (Жука уже нет — отдали черного Жука нашего, но — в хороший дом!), и кто, как Лиза, оценит все тонкости пригоршень камней — Жениных, моих, ей привезенных в подарок. Валерик раздаривает свои, Андрей, отболевший ими, — одобряет.
Наш поход на источник св. Пантелеймона за водой (втроем — Валерик, Женя, я) — вечерние холмы, луна, тишина, тихий звук воды, текущей с четвертого века…
Но Валерик рвется еще побыть одному — в Коктебель, там и вещи его в том волшебном саду, куда за ним заходила, он уедет седьмого и вернется десятого — покупается еще. — Хорошо? Встревожась о его плаванье и ночах, о горах и обвалах, сжав сердце, говорю: хорошо… Его взгляд в глаза, рукопожатие, обещанье быть осторожным… Его нет. В ночь на восьмое я пишу стихи
[86] — в первый раз за 28 лет!..
Без Валерика, я с Андреем и Женей идем купить еду, хлеб, рыбу, еще что-то. Идем назад. Андрей варит рыбу и кормит всех нас.
Но девятого мы шлем в Коктебель телеграмму Валерику: час отхода автобуса на Симферополь, еще с ним мы решили поездку в Бахчисарай, Севастополь и Херсонес. (Будем ли мы через год — живы?..) Но зайдет ли он на почту и спросит ли до востребования? День проходит в тревоге. Но наутро! В распахнутой в нетерпении двери, в облаке лая Наки — он почти врывается к нам, и — я первая по пути — не скрывая «приличием» радости встречи, выдавая с головой — соскучился! — наклоняется с беглым полуобъятьем, глаза в глаза. И — к Андрею, и к Жене. Еле попал на автобус! И — на стол — россыпь коктебельских камней, и не только, еще одной бухты! Лизе — Жене — мне!..
А Лиза — россыпь винограда и слив!
День сборов. Мы с Женей стараемся хоть немного уложиться, мы вернемся к 12-му, 13-го надо ехать; 14-го она должна быть в Москве — год со смерти любимого двоюродного брата Бори. Один день с утра в Феодосии, вечером — поезд в Москву.
Мы опоздали на автобус? Или — раздумали ждать? Мы в такси. Бог мне шлет то, чего не дал за жизнь: любящий сын — рядом. (Но — у него есть мать
[87]. Она много меня моложе… Но должно быть, только к не родной матери — нежность и благодарность такие…) Пробую урезонить себя: это потому что — внове ему… Но ненасытность его привязанности, вскользь сказанное «…потому что я — счастлив…» сеют солнечный дождь волшебства на наш день. Добром, лаской сияют темные глаза Женины, а Андрей — это просто ангел! Близость Валерика отплачивает мне за все резкости моего родного сына, за его, в трагичности его судьбы, холод ко мне. Господи! Ты же знаешь — я в 28 отреклась от личной любви, за это, может быть, Ты и даришь — в 77 — Такое!
Мы Симферополь пролетаем, еле видя его, только меняем такси: в Бахчисарай! (Не была в Симферополе с 23-х с Валей
[88], больным, любимым… Тут — его операция, мысли о смерти с ним, если… Тут было «Кафе сердечное (ый?)»… Не те улицы, не те дома, все прошло! Его нет на свете…
В Бахчисарае ищем адрес — остановиться — тщетно: художница — звала, ждет
[89]. Но, спутав улицы Восточную с Восстания, — едем по кривым — вверх-вниз, улочкам Бахчисарая по второму адресу и находим его, отпустив такси, пешком. Поэтессы (соотечественницы Валерика!) армянки Марии Альбовой
[90] нет дома, будет вечером. Заносим наш огромный рюкзак к соседям и — налегке — в Музей
[91]. Тип мечети. Тут был гарем. Восстановлены его комнаты. Восковые куклы в натуральную величину, наложницы хана: любимая (русская, в кокошнике с жемчугом) и еще 300 их жило где-то там, в комнатушках. Сердце полно: вот когда бы я сюда ворвалась с войсками, хана — в плен, их — на волю! Но не с кем поделиться этим нежданным азартом — Валерик пошел бродить отдельно от нас, разглядывает стены, убранство мавританского стиля, хочет побыть — один; моя тоска — жгучей. Бедные женщины, оне
[92]! (Бедные — мы… Непонятное мужское сердце!)
Мы у «Бахчисарайского фонтана»
[93]. С Валериком, вчетвером.
