На другой день дядя Валерика сказал мне, что Саша уехала в Воронеж.
Мне шли — каждый день — открытки из Таллина. Нежные, скучающие без меня, поэтические — средневековый город, мечта! Вот бы вместе нам бродить по нему.
Я работала над предисловием к его книге, работала над поправками к моей книге, перезванивалась о работе с редактором, виделась с Женей, была грустна и очень устала.
Я говорила по телефону, когда меня спросили две дамы — блондинка, брюнетка. В летах.
— Анна Петровна Исаянц! — сказала брюнетка. — И я увидала еще красивое, волевое и очень усталое, похожее на Валерика, лицо. Мы вошли в мою комнату. — Жена моего брата!
Я пригласила сесть. На диване лежала болевшая Рита, моя внучка двадцати четырех лет.
— Я пришла к Вам за моим сыном! Он перестал мне писать, а сведения, до меня дошедшие… Я хотела прийти к Вам с…
— С обыском? (Я улыбнулась.) — Я не держу его в шкафу…
— Он попал, видимо — в секту. Моя родственница подтвердит Вам: из него сделали — вегетарианца… Он ездил за какой-то святой водой.
— Ездил, помог мне. Как я ему. Кто говорит, святая — а колхоз построил колодец, берут больным целебную воду…
Но тут раздался смеющийся голос Риты.
— Это Валерик — вегетарианец? А как он со мной уписывал присланную мне из дому — утку?
— Как! Правда? — сказала мать — тетке.
— А у нас он отказывается от мяса… — произнесла тетка.
— Видимо, от духа противоречия — это у молодежи — часто…
— Но ему, должно быть, не разрешают сожительство с женщинами? (мать) — У него превосходная жена…
— Может быть, и превосходная, но она вела себя с ним весьма странно… Он отослал Вам письмо, что потерял к ней — уважение. Вы не успели получить его?
— Ну и жена для Валерика! — трезво сказала Рита. — Ни наружности, ни…
— Сам выбрал! Я не вмешивалась! У него был роман с очень красивой, я бы не возражала…
— А по-моему — какой из него семьянин? Я это сказала Саше, но она меня не поняла.
— Мне сказали — он в секте… Может быть, он там, Анастасия Ивановна, без Вашего ведома?
— Он бы мне сказал. Да мы везде вместе бываем. Я ввожу его в писательский мир, познакомила его с Евтушенкой…
— Он мне писал, я очень Вам благодарна… На выставке Волошина, да?
— Да, и Женя мне обещал помочь ему со стихами. Антокольский болеет, пойдет и к нему. Рассылаем подборки — в журналы. В нем приняла участие юристка «Известий», человек очень умный и добрый. Пойдем к Шагинян
[143]…
— Да когда бы он успевал — в секту? — вставила Рита. — Он у бабушки каждый день!
— Я — я противник сект, — сказала я очень твердо. — Наши убеждения с Вами — различны. Я — член церкви, а церковь секты — преследует.
— Так мне можно — успокоиться? — И глаза матери, сперва сухие и гордые, глядели с добрым вопросом — в мои.
— Совершенно.
И когда грянул вопрос матери:
— Но где же он?
Я, сердясь на ее сына, взявшего с меня обещанье молчать о Таллине, с отвращеньем ответила, что, может быть, в Таллине, мы туда с ним собирались. Он, наверное, работает, еле дождавшись машинки…
— Ведь он от Вас получил письмо, что Вы больше его не субсидируете, чтобы он жил как хочет… А мне его поручила Волошина, есть у него и другие друзья — в общем, мы его не бросили. Вы разрешите мне прочесть Вам мое предисловие к его книжке?
[144]
Мы расстались — друзьями. Мать меня благодарила за сына. (Я же очень ее жалела: если мне не легко, как же — ей…)
От Валерика телеграмма: «Приезжаю восьмого девять утра поезд 34 вагон 3 = Валерий =».
Еду встречать. Вчера Анна Петровна была опять у меня, говорили долго, дружески. Это совсем не тот человек, которого — грубо описал Валерик: она хочет его самостоятельности, нормального заработка, он отовсюду уходил эти годы — и она помогает ему без конца… Он не прощает ей, что она настояла, чтобы он кончал Суворовское, куда захотел — сам…
Соскучилась ли я по Валерику — за неделю? Да. Но у меня было столько работы, разговоры с его женой, с мамой… Я очень устала, а он — отдохнул и соскучился. Он бросается ко мне, обнимает. Я хочу сообщить, что приехала его мама, что я принуждена — обещала! скрывать где он, что мне всё это очень тяжко — он прерывает. Сияя: «Дайте мне раньше — порадоваться! А затем…» Но я в тревоге: ложь, ложь, на мне виснущая, не дает покоя. Скорее, я ее с себя… Ходим по вокзалу, толчемся. Наконец, едем. Едем ко мне. Он дарит мне книжку Кольцова
[145]. На ней — надпись: «Лучшему человеку!»
Едем к Жене. И там — в день, когда мы вздохнули, происходит неожиданное
[146].
Письмо
Валерик! Вчера мы простились в метро, Вы ехали с мамой к родным. Я не могла говорить при ней, она не знает всей линии наших отношений, и хоть я думаю, она бы меня поняла, но Вы бы вознегодовали — потому что у Вас с ней близости — меньше, чем у меня с ней. Сегодня не зная, как и с кем Вас увижу, потому пишу. Нет, не только поэтому: устно не скажешь так верно и точно, как — написать. И Вы станете возражать, спорить, сомнете четкость. А прочитав, может быть, Вы лучше поймете. Только, пожалуйста — дочитайте.
За это время произошли основные события перелома Вашей жизни: я встретилась с Вашей матерью — и подружилась с ней. Удар ее враждебного прихода ко мне — после дикой выдумки обо мне и моих друзьях Вашей жены, ее ложно настроившей — мною выдержан и отведен — правдой. Но Вы этого не поняли — иначе не заставили бы меня — Вы! — страдать так. Удар ее, мною незаслуженной вражды был меньше, чем — нанесенный вчера — Вами. В день счастливейшей встречи, когда были сказаны Вами слова об утверждении веры в меня — Вы бросились ко мне, как ребенок, — сердце к сердцу — сказали Вы. И найдется ли хоть один человек, кто на моем месте не метнулся бы от Вас, когда в тот же день Вы у моего друга Жени подняли на меня голос, не выслушали, не захотели слушать простой деловой совет, вспыхнули — мальчишеской? — гордостью, что я указала Вам на неверный, Вам же так нужный — текст заявления об утере паспорта — отказавшись переписать его! Как могли Вы — перед лицом всего, за Вас перенесенного — забыть сказанные Вами слова? Как? Один день не продержалось Ваше «сердце к сердцу»?
