На какую-то очередную (слегка грубую) выходку его я (несмотря на легкость эту), раненная грубостью этой (было бы честно сказать «смертельно», если бы не бояться слов, потому что именно так ощущает душа, за легким кустом грубоватости видящая весь лес, на нее идущий, шекспировский, все предчувствующая по первому звуку…), — я спросила его: «Почему Вы в Крыму никогда не позволили бы себе со мной этот тон?» (я удержалась от слова «развязности» — но он не удержался именно от нее в ответе):
— Тогда были другие отношения…
Девушки! Женщины, не боящиеся правды: вот час для заявления о душевном разводе — ибо впереди надежд — нет.
Но мы не только девушки, женщины, мы еще — матери, и мы спускаем сынкам и это, и больше — от жалости, от Жалости с Высокой буквы! Но тем же движеньем уже спущены петли, связанное — распускается, ткань рвется — и уже никогда не вернется Декорум первых волшебных встреч…
Мы идем по проспекту Калинина, неестественно белой улице новой Москвы, для которой был уничтожен целый район Москвы
[150] старой с историческими особняками, с улочками и переулками, вошедшими в русскую литературу. Резкие струи ветра в просветы между 20-этажными домами режут лица. Мороз. Я уже не просила Валерика опустить ушанку, он ответил, что ему тепло.
Мы идем к моим друзьям, по его просьбе, он хочет послушать переводы с английского, в тот раз ему так понравившиеся. Обернувшись к нему, я вижу, что уши его совсем красные.
— Ну почему Вы упрямитесь? — говорю я. — Сейчас ходит грипп — и у многих осложнение на уши. Знаете, какая это боль ужасная — воспаление ушей?! (Стараюсь в голос вложить всю мне подвластную убедительность.)
Вдруг мой спутник останавливается. Если бы яростный взгляд мог опрокидывать — меня бы уже сшибло с ног.
— Хватит! — кричит он. — Довольно!!! Что я, пацан, что ли? Мне — скоро под 30!..
Старался ли он вложить убедительность в окрик, или, наоборот, не сдержал его? Полусбитая с тротуара, напрочь отброшенная от него неожиданностью такого протеста, я отвечаю из бесконечной дали:
— Вот как!.. А мне скоро — под 80!.. Если Вы будете говорить со мной таким тоном, я (и в то время как я сламываю шею своей польской и своей старческой, двум гордыням — и, острой жалостью к так, в зло сорвавшемуся, заканчиваю мизерными словами) с Вами я никуда не пойду, — начатое было прощание — поворот от ворот — я чувствую, что меня уже всё — нет с ним, нет тут вообще, все кончено, началось самое мучительное — этого не показать…
Негодование (взлет!) и горечь (плашмя!) борют меня с равною силой. В их бою, неслышном, незримом, я шагаю рядом с Валериком, как шагал бы заведенный на ходьбу манекен. Идем в гости!
Там целый вечер — я (привычно!) притворяюсь веселой, за чайным столом в беседе о качествах переводов… Но на той арене, где живет только правда, я стою совершенно одна, потрясаемая теперь — удивленьем: как это могло статься! — после всего обратного, что нас слило и сливало так долго — после такой близости, для которой, как он писал мне в надписях на даримых каталогах и книгах — свидетелях путешествий наших — «для которой еще нет слов…» — значит, это (возможность этого окрика, этой грубости, этой вражды) было всё время с нами, оно только смирялось… А я-то, я-то — расчувствовалась! Написала стихи, 28 лет промолчав — ожила — полюбила — поверила…
— Нет, спасибо, чаю больше не надо… Поздно! Надо идти…
Идем по тому же проспекту. Для которого рухнули дома прошлого. Это во мне они рухнули — и теперь строится какой-то «проспект» полуправды понимания на развалинах нашего с ним уюта, счастья — (он не раз говорил что — счастлив, что наша встреча — чудо! А я, ведь, тоже была счастлива? Перечеркнув свои семьдесят семь?..).
Ветер, мороз. Когда мы сходили с лестницы, он было кинулся в — будто бы неудержимую речь, «как прежде» — о чем? — не запомнила! потому что — не отозвалась! Молча шла, дослушивая какое-то его размышление, так ненужное в час, когда мертвая горечь остановила во мне — всё. Сейчас я играть — не могла: там, за чайным столом, чтобы те не заметили. Здесь… неужто и он хочет купить мое вниманье какою-то вот этой — темочкой — после того! На пятак рублей? Слишком я еще уважаю то, что меж нас было — и чтобы сейчас отозваться — на это, отозваться — словесно — могла бы только на одно слово, — «простите!» — заставила бы себя ответить, хоть ничто не всколыхнулось бы в сердце; сердца, ведь, просто — нет…
Еще раз! Пытается! Уловив мой взгляд (ведет меня под руку) на серебром сверкнувшую в окне магазина из серебра же выточенную елочку — он пылом всех найденных слов, талантливых, о захватывающей красоте подобного зрелища — почти что удушье, остановка дыханья… Неплохо сказано! (Отмечаю.) Ироническая мертвая горечь захлестывает меня. Молчу, замолкает и он. Так доходим до метро «Арбатская».
— Вам — в старое, мне — в новое
[151], — говорю я, — поздно. Вам нельзя опаздывать на ночлег.
(Неужели не скажет единственно нужное слово?..) Не говорит. Смотрит. Вижу это боковым зрением. Не отзываюсь. Я не хочу смотреть. Если б я отозвалась (сейчас, без его слова «простите» — все же чушь, кроме этого слова, неужто же не понятно?) — если бы я отозвалась на — малое, это бы значило, что не было позади — большого. Оно было. Во мне — было. То, большое, что было — или казалось — смыкает мне уста. Не подъемлет веки. Рукопожатие, кивок головы. «Доброй ночи». Я одна. Мое одиночество, мой вернувшийся спутник, коему я изменила с этим юношей на не так долго, живет со мной вечер, ночь, утро.
Затем в мою комнату входит Валерик. Я очень плохо спала ночь, не могла уснуть с вечера, ни — под утро; три-четыре дозы снотворного (гомеопатия). Тоска точно ком в груди. Голос — хриплый. Но я помолилась, прося помощи, не сказать ничего лишнего, жестокого. Только нужное ему.
Но я не могла бы. Дурная ночь — и тоска делали меня совсем слабой. Тяжелая голова влекла за собой мысли о вот так, после повторных ночей — инсульта. Я присела к нему на диван.
— Мне надо поговорить с Вами. Дело в том — видите ли… я провела очень дурную ночь — после вчерашнего. Вы заботливы ко мне; держите двери метро, чтоб не ударили. Но ведь это — наружный удар, поболит — пройдет. А сами меня так ударили… Это же не прошло, не пройдет… Что Вы — за заботу о Вас! — подняли на меня — голос. Вы меня — отбросили, и я — в той дали…
