Я с ним встретилась в 1927 году. Он был изумительный человек сверхчеловеческих дарований в музыке. Слух его феноменален: он различал в одной ноте 243 звучания. Центральная нота, 121 диез и 121 бемоль.
Его игру на колоколах помнила вся Москва. Он называл свою игру (каждая была импровизацией) — «гармонизациями»… С детства у него были качества ясновидящего. Об этом я писала в главе «Тайны природы», — но глава эта не была допущена в печать. Его мать умерла, когда ему было четыре года. Через три года его отец женился, и росли дети второй семьи. Однажды, когда Котику было четырнадцать лет, отец проводил вторую семью на пароход из Севастополя в Ялту. В море началась буря, выла сирена, и сигналом передавали, что погибает пароход, отец был в отчаянии, а Котик его утешал, он был совершенно спокоен, он слышал на расстоянии, что все живы. Вскоре дали знать, что терпит аварию другой пароход, а не тот, на котором ехали их родные. Подобных случаев в его жизни были множество. И еще случай. Д. Д. Шостакович
[393] приехал из Ленинграда в Москву, зашел к отцу Котика, профессору Сараджеву. Его не было, и Шостакович оставил Котику для него партитуру. Весь день он провел в разных домах с друзьями-музыкантами. Вечером пошел дождь. В квартире, где в это время был Шостакович, раздался звонок. На пороге стоял Котик с калошами в руках:
— Это ваши калоши? — спросил он.
— Да, — пораженно отвечал тот. — Но как вы узнали, где я?
В свою очередь удивился Котик:
— Но я же вас слышу.
Он слышал людей и предметы. Говорил, что весь космос звучит. Он называл каждого его нотой — с бемолем или диезом. Точнее — со столькими-то бемолями или диезами…
Мою сестру Марину он определил как Ми 17 бемолей, а меня — Ми 16 диезов.
Своим слухом он поднимался в высокие сферы. Бог у него был — До. Центральная нота. Говорил, что духовно он близок с пифагорейцами, также утверждавшими, что вселенная звучит…
Сколько о Котике говорили, какие слагались легенды! Я о нем рассказывала А. М. Горькому, когда была у него в гостях в 1927 году в Италии, он советовал написать о Котике книгу, и я ее написала. Но книга исчезла после моего ареста. Восстановила я ее по памяти, вернувшись после заключения из ссылки…
Ни в «Сказе о звонаре московском», ни в «Мастере волшебного звона», — книга, где соавтор мой — младший брат Котика, не сказано о том, как Котик погиб — это удалось узнать от его близкой родственницы Нали — Наталии Ивановны Поповой-Сараджевой, по матери — армянки, арфистки, заслуженной артистки Армении. Она рассказала: когда запрещен был большевиками колокольный звон и колокола стали продавать как металлический лом за границу, Котик заболел, душевно, был положен в психиатрическую больницу.
А в 1942 году, когда немцы подходили к Москве, больница оказалась в зоне оккупации, и немцы, освобождая ее под госпиталь для своих раненых, расстреляли всех больных. И так погиб редчайшего гения музыкант, Котик Сараджев.
Родной брат Котика, Нил Константинович — человек редких достоинств, необычайной мягкости, интеллигентности, благородства, очень похожий, даже больше, чем Котик, на своего дирижера-отца. Он и его жена Галина Борисовна
[394] (она по матери из старинного дворянского рода
[395]) — мои близкие друзья, об облегчении болезней которых молюсь Богу.
Помню и отца Котика, пожилого красавца, смуглолицего, с картинной отточенностью черт, чертившего точный узор дирижерской палочкой, зажигая в воздухе звуки упоенного им оркестра…
В заключение о Сараджевых хочу сказать, что мой очерк о Котике был опубликован в журнале «Москва» (в 1977 году, в № 7), затем — в двух изданиях, отдельной книжкой. Потом еще раз в книге «Моя Сибирь», более ранний вариант, журнальный, под названием «Московский звонарь». Мне радостно, что «Сказ о звонаре московском» был, хоть и в сокращенном виде, переведен на армянский язык и опубликован в журнале «Советакан харвест»
[396] с портретом Котика и страницами его нот. Это мое единственное сочинение, переведенное и выпущенное в Армении.
А моя многолетняя дружба с Мариэттой Шагинян
[397]? О самой Мариэтте я написала отдельно, — очерк о ней в моей готовящейся в издательстве «Отечество» книге. К ней я водила тогда молодого талантливого поэта Валерия Исаянца
[398], с которым познакомилась у Марии Степановны Волошиной в Коктебеле. Там же бывала моя подруга Татьяна Спендиарова
[399], дочь композитора, классика армянской, даже более — мировой музыки. Она по просьбе моей написала предисловие к книжечке Валерия Исаянца, изданной в начале 70-х годов в Ереване. Таня Спендиарова вспоминается мне в Коктебеле, в Москве, — веселая, удачливая, любившая танцевать, умевшая пошутить, заражавшая других — весельем. Была прекрасным переводчиком — переводила европейских поэтов. Но в жизни Тани была трагедия — у нее умер двенадцатилетний сын, заменить его приемным мальчиком она не могла и брала на воспитание девочек. Одну из них, очень ее любившую, у нее выкрали. Это сделали, когда та несколько подросла, родные девочки. И тогда она взяла на воспитание другую. Может быть, от этих переживаний она стала постепенно угасать…
Встречи, встречи… Аню Саакянц
[400] помню прелестной девушкой, дружившей с моей племянницей Алей Эфрон
[401]. Первую книгу о моей сестре Марине, изданную в России, написала она.
