И снова странствовала змея, волоча непомерное брюхо по зарослям кораллов, по колониям мидий, давя, круша, стирая в порошок. Однажды в тусклой воде увидела: впереди шевелится что-то большое и комковатое – может, раненый кит-исполин прилег на дне. Ёрмунганда, еще не избывшая злость после встречи с Тором, гладко подалась вперед и с силой сомкнула челюсти. Мучительная боль, обогнув мир, пронзила ее вплоть до мягкого мозга в огромном черепе. Змея ужалила собственный хвост. Она росла и выросла настолько, что опоясала землю
[24]. Может, завязаться вокруг земли да так и остаться? – подумала Ёрмунганда. Но оглядевшись увидела лишь голый черный базальт да густые глубинные воды без искры жизни. Она подняла голову, сперва потащилась, а потом и поплыла, извиваясь. Если уж залечь, то там, где есть жизнь, где, вытянувшись на ложе из жемчугов и кораллов, можно глотать зазевавшиеся рыбьи стаи, где наверху танцуют тени кораблей, где можно опустить голову на зеленые водоросли, – где в изобилии будет пища для ее неутолимого голода.
Бальдр
Девочка думала о Бальдре Прекрасном. Бальдр – бог, обреченный на смерть, в книге так и было написано. Иисус с картинки, такой белый и кроткий, в золотистом свете говоривший с лесными зверятами, тоже был бог, обреченный на смерть. Иисус воскреснет и будет судить живых и мертвых – по крайней мере, так учили в церкви. Автор «Асгарда» в своей немного академичной манере писал о солнечных и растительных мифах. В день зимнего солнцестояния светило погружается во тьму, зимой растительная жизнь отступает под землю и прячется в корнях. Земля становится тверже железа, вода превращается в лед – так ведь поется в рождественских гимнах. Именно поэтому мифы славят возвращение весны и солнца, набухшие почки и молодую зеленую травку.
Но Бальдр ушел и не вернулся. В своем новеньком, жадном до всего сознании девочка разделяла вещи на возвращающиеся и невозвратные. Ее огневолосый отец был в небе под горячим солнцем Африки, и в душе она знала, что он не вернется. Знала отчасти потому, что слишком явственно молчали о чем-то родные на Рождество, поднимая стаканчики с сидром за отца и за то, чтобы к следующему Рождеству он был дома. Были мифы, в которых жизнь свершала бесконечный круг, а были такие, где она обрывалась. К числу последних относилась история прекрасного бога Бальдра, в которой девочка находила некое мрачное удовлетворение. Впрочем, перечитывая ее бесконечно зимой и летом, девочка в каком-то смысле замкнула ее в круг. История кончалась, и начиналась заново, стоило только перелистнуть страницы. Боги «Асгарда» мучились страхами и от начала дней ждали недоброго – недаром возвели мощные стены и приставили к воротам стражников. Над богами нависала тень неотвратимой участи. Прекрасная богиня Идун жила в чертоге среди могучих ветвей Иггдрасиля и растила для богов золотые яблоки молодости и силы. Однажды – в книге не говорилось почему – Идун пропала. Ветви Иггдрасиля, на которых она со смехом качалась, высохли и повисли. Птицы умолкли. Как ни старались норны, а колодец Одрёрир с холодной и темной живой водой просел и затянулся ряской.
Один послал ворона Хугина-Мысль разыскать Идун. Огромный ворон облетел мир, а потом спустился во мрак, в землю темных альвов. Там хотел он говорить с вождями карликов: Даином, чье имя значит «мертвый», и Траином-Неподвижным. Оба спали непробудным сном и лишь бормотали что-то о тьме, о погибели, о грозном роке и неминуемом конце. Вместо ответа ворон вернулся с новыми загадками. Тем временем небо сползало в бездну Гиннунгагап. Мир распадался. Самый воздух дрожал, и ветры сталкивались. Идун оказалась заточена под корнями поникшего Ясеня в логове древнего великана Нарви, отца черной Ночи. Боги нашли ее там, дрожащую и онемевшую. По самый лоб завернули ее в белую волчью шкуру, чтобы не видела, что сталось с живыми ветвями, с которых она упала. Только тогда немного опамятовалась Идун. Боги спросили Урд, норну, стоящую возле котла с мудростью: что переменилось? Неужто время и смерть устроили им ловушку? Или это изменились сами боги? Идун, дрожащая в бледно-белой шкуре, и древняя Урд в ее черном вретище были словно карлики, осоловелые от сна. Ничего не могли ответить они, только плакали, и слезы текли потоками и падали им в ладони. Огромные капли, одна за одной набухавшие на краю век и катившиеся вниз, были как зеркала, в которых боги видели лишь собственные тревожные лица. Мир вокруг замедлился, а время ускорило ход, спеша к развязке.
Бальдра тоже сковал сон. Он еле двигался, как животное в спячке, что никак не может проснуться и все соскальзывает обратно в забытье. Ему снился волк Фенрир с его окровавленной пастью: зверь вырвался из волшебных пут, сжал челюсти и сломал распиравший их меч. Ему снилась змея Ёрмунганда, обвившая мир: вот она распутала свои кольца и поднялась над волнами, плюя ядом. Ему снилась Хель в мрачных залах – ее лицо, сразу живое и мертвое, ее корона бледного золота, кубок, что приготовила она, ожидая, что Бальдр придет и воссядет радом с ней. Девочка знала, что сны, в большинстве, непрочны и тонки, что усилием воли можно сорвать с себя сон, как паутину, свести его до суеты, подсмотренной в дверную щелку, или до пестрой головоломки, на которую глядишь со стороны безо всякого страха. Но есть сны другие, сжимающие сердце нестерпимым ужасом. Сны правдивей яви, липкие, удушающие, полные нескончаемой муки, грозящие сновидцу неотвратимой бедой.
В войну у девочки бывали такие сны, иногда абсурдные. Снова и снова снилось ей, что «немцы» спрятались под ее железной кроватью и упорно пилят ножки, чтобы схватить ее и уволочь. Она знала, что они там, даже проснувшись и понимая, что такого не может быть. В кафе и на автобусных остановках висели плакаты: серые фрицы, затаившись под скамьями и кофейными столиками, подслушивали, готовые выскочить из засады. Если придут немцы, мир погибнет. Но их прихода наяву она вообразить не могла. Ей снилось, что немцы схватили родителей, связали и бросили в яму посреди темного леса, а может – Железного леса. Родители лежали среди гнилой коры и веток, связанные и беспомощные. Немцы в серых касках шныряли хлопотливыми тенями, делали что-то с веревками и железом – а что делали, непонятно. Сама она пряталась у края ямы, глядя вниз на испуганных пленников и не хотела, не хотела знать, что затевают немцы. Девочка понимала: страх – это когда родители беспомощны. То была пробоина в стене, защищавшей ее самое обычное, как казалось ей, детство. Ей снилось то, чего она не знала наяву: родные растеряны, им страшно. Она была девочка думающая и со временем сумела это понять. Она привыкла, что новое знание дарит силу и удовольствие, но от этого открытия ей сделалось больно.
Она задавалась вопросом: кто же они, эти мудрые и добрые немцы, написавшие «Асгард», чтобы собрать и сохранить «германские мифы и верования»? Чей голос рассказывал ей эти дивные истории и тактично подсказывал толкования?
Фригг
