Там, где раздваивалась Мидоу Бэнк-авеню, в середине был большой овальный газон, называвшийся Грин – по-старинному «луг». Грин окружала низкая, толстая каменная ограда, на которую можно было присесть, в одном его конце столпились высокие деревья: дубы, буки. Должно быть, однажды это и был луг за деревней, звонкий луг Блейка
[30], откуда доносились голоса играющей ребятни. Современные дети тоже любили там играть, но луг теперь был замурован в пригороде.
В свободное время, которого становилось все меньше по мере того, как продвигалась его карьера, отец девочки занимался садом. Позади дома была маленькая плоская лужайка и сарайчик со стиральным корытом. В конце лужайки стояла деревянная пергола-арка, памятная девочке еще с раннего детства. Архетипическая арка, густо увитая архетипическими розами, красными, белыми, конфетно-розовыми. За аркой садик круто сбегал вниз к Преисподнему краю. За время войны розы задичали, раскинулись шипастыми зарослями, как в сказках. Отец, напевая, подрезал их и приструнивал, подвязывал к нехитро сработанной арке. Смеялся, насвистывал, слизывал кровь с уколотых пальцев. Выписал из деревни серые камни, из которых так ладно кладут изгороди для овечьих пастбищ, и стал упорядочивать непослушный садик. Сделал ступенчатые террасы сухой кладки, засадил их лилиями, махровыми маками, розами, лавандой, розмарином. Из старой каменной раковины устроил крошечный прудок, где в скором времени поселились головастики и единственная колюшка, которую девочка поймала сачком на загородном пикнике, – сердитая быстрая рыбешка, получившая имя Умслопогас
[31]. В общем, получилось красиво, и пускай в воздухе витала сажа – девочка любила отца, любила новенький садик и тихонько сипела усталыми легкими.
Мама девочки всю войну была подтянута, смела и предприимчива. Можно было бы ожидать, что, вернувшись наконец в свой большой и уютный дом, она узрит в этом счастливую концовку. Но с ней случилось то, что девочка много позже опознала как падение в повседневность
[32]. Она не умела играть с собственными детьми, и девочка не помнила, чтобы она когда-нибудь читала им вслух (неустанно и щедро даваемые книги – дело другое). Во время войны, когда она работала в школе, у нее были подруги. Была, например, некая Мэриан
[33] в зеленой шляпке с лихим фазаньим пером – играла с детьми в Робин Гуда, носилась с ними по лесу, стреляя из самодельного лука. Мама девочки только глядела на эти игры, мучась неловкостью, не зная, как поступить. А девочка глядела на маму и все запоминала… Но мама сумела все же вжиться в провинциальную жизнь и ее мифологию. Мальчишки, которых она учила, безусловно, любили ее. Они дарили ей всякую живность: ежика, с которого на ковер сыпались блохи, полный аквариум тритонов с красивыми гребешками – в брачный период они решили сбежать и все погибли, только иссохшие трупики нашлись потом под газовой плитой. Ежика мама выпустила в поле, начинавшееся за садом, а дарителю сказала, что сбежал. Мальчишка на другой день притащил еще одного, такого же блохастого. Его тоже выпустили. Приносили ей огромные, скользкие сгустки лягушачьей икры, а позже – банки с чернильными головастиками, лопавшими друг друга. В те дни мама ходила с девочкой гулять и нежно называла имена цветов. У девочки было полное собрание книг о Цветочных феях
[34] с хорошими стихами и изящными картинками. Собачья роза, девичий виноград, красавка, фиалки, подснежники, первоцветы…
Долгожданное возвращение в город высосало из мамы жизнь – вот что поняла девочка много лет спустя. Неизбывный быт сломил ее. Мама растеряла подруг и подолгу спала днем, жаловалась на невралгию и мигрень. Постепенно слово «домохозяйка» стало равняться для девочки слову «узница». И она страшилась домашнего узилища, хоть и не вполне это осознавала.
Былая детская вольница, пшеничное поле, луг, ясень, боярышник, живая изгородь, заросший пруд, насыпь в цветах – воплотились в ее сознании в нечто родственное черному камешку Рагнарёка. Это была круглая зеленая дерновинка: корни деловито зарывались в землю, побеги тянулись вверх, кругом ползала, бегала, летала и плавала всевозможная живность. Еще был клочок ослепительно-синего неба, пшеничное золото и темная земля у подножья живой изгороди. Маленький мир, куда ее эвакуировали – или изгнали. Таков, наверное, и был рай земной.
Девочка по-прежнему читала по ночам, часто возвращалась к «Асгарду» и «Пути Пилигрима». Лежала на животе у приоткрытой двери, чтобы свет из коридора падал на страницы. Заслышав шаги, ловко, как змея, отползала назад. Светомаскировку сняли. В окно спальни светила луна, на потолке плясали причудливые тени: кнуты, метлы, змеи перед броском, мчащие волки. Совсем маленькой она боялась теней. Теперь – упоенно вглядывалась, высматривала в их мелькании удивительных существ, придумывала о них истории. Тени на потолок бросал молодой ясень, по обычаю этих живучих деревьев, сам себя посадивший семечком прямо на пороге садового сарая.
Отец сказал, что ясень нужно срубить. Дикому лесному дереву не место в городском садике. Девочка любила ясень и любила отца, возвращенного ей вопреки всем мрачным предчувствиям. Она смотрела, как отец напевая рубит живое деревце и превращает его в дрова: ствол, ветки, поленья, щепа… И словно какая-то дверь захлопнулась для нее. Нужно привыкать жить обыденно, повторяла себе девочка, в этих вот комнатах, в этом саду. Она снова дома, и снова вдоволь масла, сливок, меда, и все такое вкусное. Нужно радоваться каждому мирному дню.
Но по другую сторону двери был сияюще-черный мир, в котором она так долго жила. Мировой ясень и радужный мост, что казались вечными, а погибли в единый миг. Волк с щетинистым загривком, змея в короне из мясистых отростков, огненный улыбающийся Локи с его сетью, корабль из ногтей мертвецов, Фимбульветр и Суртово пламя. И в конце всего – черная безликая гладь под черным безликим небом.
Немного о мифах
Слово «миф» происходит от греческого µῦθος – «сказание». Сказанное как противоположность сделанному. И мы думаем о мифе в контексте его сюжета, хоть Хэзер О’Донахью во введении к своей весьма интересной книге о скандинавских мифах и отмечает, что есть мифы, практически лишенные сюжетной составляющей. Миф для нас это, говоря широко, история, объясняющая или воплощающая в символах происхождение нашего мира. Карен Армстронг в «Краткой истории мифов» пишет, что миф – способ объяснить непонятное в категориях человеческого бытия (отождествление солнца с золотой колесницей) и что почти все мифы рождаются из страха индивидуальной смерти и видового вымирания. Ницше
[35] в «Рождении трагедии» соотносит мифы с грезами и сказками, определяет их как продукт аполлонического принципа гармонии и способ отгородиться от страха перед дионисийским хаосом и оргиастическим разрушением. Трагедия обуздывает первобытную силу музыки, создавая прекрасные, иллюзорные образы богов, демонов и людей – посредством этих образов страх делается выносим. Ницше пишет: «…без мифа всякая культура теряет свой здоровый творческий характер природной силы; лишь обставленный мифами горизонт замыкает целое культурное движение в некоторое законченное целое. Все силы фантазии и аполлонических грез только мифом спасаются от бесцельного блуждания. Образы мифа должны незаметными вездесущими демонами стоять на страже; под их охраной подрастает молодая душа, по знамениям их муж истолковывает себе жизнь свою и битвы свои…»
[36]
