Боги послали Скирнира, молодого гонца, к карликам, жившим глубоко под землей, в краю темных альвов. И карлики изготовили тонкие путы из вещей небытных. Счетом их было шесть: звук кошачьих шагов, женская борода, корни горы, медвежьи жилы, рыбий вздох и птичья слюна. Длинная, тонкая вышла лента, легче воздуха и глаже шелка. Назвали ее Глейпнир. С лентой пошли боги к волку, сказали, лукавые, что она крепче, чем кажется на первый взгляд, по очереди пытались разорвать ее, но только зря трудили руки. Волк почуял недоброе. Он хотел отказаться, но боялся, что боги посмеются над ним. Поэтому отвечал, что не очень-то им верит, что подозревает двоедушие, но так и быть, сыграет, если кто-то из них положит ему в пасть руку как залог связавшего их честного уговора. Тюр опустил руку на горячую голову зверя, словно успокаивал пса. Потом другую осторожно всунул ему в пасть. Боги невесомой лентой обвили Фенриру бока и ляжки, лапы и когти, шею и зад. Фенрир встряхнулся, изогнулся, рванулся – но чем больше он рвался, тем туже стягивались путы. Это было неизбежно. И так же неизбежно он стиснул челюсти, пронзая кожу, плоть и кость. Боги смотрели, как Фенрир грызет и глотает их залог. Потом перевязали Тюру кровавую культю. Волк с ненавистью обвел их взглядом и сказал, что раз по силам ему сожрать божью руку, то в свое время он их всех убьет. В ответ боги взяли конец ленты, называемый Гельгья, и продели его в отверстие непомерной каменной плиты Гьёлль. Эту плиту они загнали глубоко под землю. Второй конец ленты зарыли, привязав к огромному камню Твити. Волк страшно выл и лязгал зубами. Боги, смеясь, взяли меч и расперли ему пасть, так что рукоять вошла под язык, а лезвие врезалось в нёбо. Великий зверь скорчился от боли, и вместе с воем хлынула у него изо рта пена рекой. Реку назвали Вон, что значит «надежда».
Надежда – на что?
Боги знали, Один знал, что время волка еще придет. В конце всего волк воссоединится с родичами. Предсказаны были ужасы. Ждали, что вырвется на свободу пес Гарм, сторожащий Хель
[23]. Гарм был в родстве с двумя волками, вечно гнавшимися за Солнцем и Месяцем под черепом Имира. Тоненькая девочка читала о мире, созданном из растерзанного тела великана, и рассматривала картинку: день и ночь, солнце и месяц в колесницах, запряженных прекрасными конями. Светила мчали отчаянно быстро, и девочка понимала: они живут в бесконечном страхе. Позади у них волки вытянулись в бешеном беге. Загривки вздыблены, языки наружу, неустанная волчья погоня, ждущая: вот споткнется добыча, вот на секунду замешкает… Откуда взялись эти жуткие создания? Девочка не знала. По легенде, они были дети мрачно-свирепой великанши из Железного леса, Фенрировы братья. Девочка думала, что было, наверное, время, когда новенькие светила двигались, как пожелают: блуждали по небосводу, останавливались продлить какой-нибудь дивный денек, или лето, или темную ночь без снов. В одном древнем мифе у волков были имена. За солнцем гнался Сколь, а Хати, сын Хродвитнира, хотел схватить луну. Получается, думала девочка, что ровное движение света и тьмы, смена дня и ночи, зимы и лета – все это от страха, от волков под черепом. Порядок происходит от пут и цепей, от пугающих когтей и клыков. Девочка, окруженная войной, мрачно читала еще одно предсказание: будет волк по прозвищу Лунный пес. Он выпьет кровь всех убитых, проглотит небесные тела и кровью запачкает небосвод вместе с Вальгаллой. От этого обезумеет солнце с его жаром и светом и великие ветры помчат по земле, валя леса и дома, опустошая поля и равнины. Под ветром искрошится морской берег и дрогнет исконный порядок вещей.
Ёрмунганда
1. На мелкоморье
Змейка летела вниз и меняла облик: то, окаменев, превращалась в копье, острую морду направляла вниз, и тогда поблескивали клыки и ветром откидывало назад гриву из мясистых отростков. То, как хлыст, свивалась в кольца и петли, то легкой лентой порхала в воздушных струйках. Она была зла, что ее силком разлучили с братьями, но натура чувственная брала свое: ей нравилось, как ветер шурша гладит ее, нравился запах сосен, вереска, горячих песков, соли. Она смотрела, как море морщится, сине-стальное в желтоватых гребнях, и в нужный миг вошла в него гладко, как ныряльщица, головой вниз, вытянув сильный хвост. И вниз – сквозь новую стихию до самого дна и вдоль, вздымая вихорьки песчинок, гладко скользя меж каменных выступов. Она была земное чудище, росла в Железном лесу, играла в густо-зеленых тенях, лежала, свернувшись в пыли. Теперь она узнала соленую воду и новую легкость в мышцах, всплывала невесомо, серебрясь, как молодой угорь. Поначалу она держалась на мелкоморье, кроваво-красными ноздрями ловя береговой воздух, пробиралась через каменные озерца, скользила вдоль линии прилива. Цапала крабов, морских блюдечек и устриц, острыми клыками вскрывала панцири моллюсков-черенков, раздвоенным языком выуживала сочное мясцо. Ей нравилось искать и находить. Защитный облик добычи ее не обманывал, и напрасно раки-отшельники поспешно прятались в заброшенных раковинах.
На остроугольной голове сидели у нее два острых глаза без век. Ёрмунганда высматривала на дне плоских ершоваток, словно присыпанных песком, тревожно глядящих черными камешками-глазка́ми. Любовалась: хороша была оборка по краю плавников и хвоста, хороша теневая полоса между телом, отделанным под песок, и настоящим песком. Потом сдувала песчинки и подцепляла ершоватку острым языком. Любовалась-всасывала-любила-глотала. А косточки выплевывала. Она всегда была голодна и всегда убивала больше, чем могла съесть: из любопытства, из любви, из неугомонности.
И потому – росла. Отращивала жабры под гривой, пока не научилась дышать под водой. Теперь уж ей не нужно было всплывать за воздухом и держаться у берега, разве что сама захотела бы.
У Ёрмунганды не было защитного облика, но в те первые дни ее трудно было заметить: она была хитра и проворна. Ее облегала гладкая, стеклянистая броня, а под ней, в отраженном чешуями свете, плоть переливалась из черного в красный и зеленый. Ей нравилось лежать затаясь среди ковров и подушек пузырчатых водорослей, медленно перетекать вместе с ними по воле течения, выплывать и втягиваться, небрежно сгрудив кольца. Словно она тоже водоросль, а ее корона – зеленый морской куст, из которого, впрочем, глядят два внимательных глаза.
Ей бывало одиноко в пустых бухтах, и она придумала игру: выплывала на гладкую воду, ложилась, расслабив мышцы, и ждала волны. С волной прокатывалась по морю, позволяла нести себя, как обломок рыбацкой лодки. Подымалась вместе с гребнем, блестя влажными глазами, словно искрами солнечной ряби. Изгибалась, чтобы с пеной, полной воздуха и солнца, грянуть о берег и шипя на нем растянуться. Раз, прокатившись, она подняла голову – над ней стоял человек в плаще и шляпе, надвинутой на глаза. На миг ей показалось, что это Один Одноокий пришел мучить ее, и она вскинулась, готовая к битве. Но человек повернулся, остро глянул на нее из-под шляпы, и она поняла: Локи! Локи лукавый, Локи хитроумный, Локи – отец, чей облик даже ей трудно было удержать в памяти, ведь он таинственно менялся не день ото дня, но миг от мига. Локи приподнял шляпу, и его яркие кудри пружинками выпрыгнули наружу. Он широко улыбался:
