То, что Мариса Лиепу изгнали из театра и из хореографического училища, где он преподавал, стало для него непереносимой трагедией, перед которой он оказался совершенно один. Да, Марис много ездил, его часто приглашали в разные театры: он танцевал и ставил в Днепропетровске, у себя в родной Риге, где его обожали, он руководил балетной труппой Софийского театра, снимался и в телебалетах, и в художественных фильмах – был востребован. Но Марис не представлял себе жизни без Большого театра, своей вечной мечты, главного смысла жизни… И без Большого театра Мариса Лиепы очень скоро не стало…
С Михаилом Лавровским я танцевала еще в училище. Не сольные партии, а только в массовых сценах, где обычно все дети заняты: в «Фадетте» в одной из пар танцевали; в «Коппелии» детские танцы и чардаш; в прологе «Спящей красавицы». В «Щелкунчике» встречались – не как Маша и Принц, а как маленькая Маша и Щелкунчик-кукла. И потом в театре на протяжении многих лет я часто танцевала с ним разные спектакли: и «Спартак», и «Щелкунчик», и «Дон Кихот», и «Жизель», и «Анюту». Много раз ездила с ним на гастроли. Когда Миша руководил Тбилисским театром оперы и балета, он сделал одноактную композицию из спектакля «Ромео и Джульетта» Лавровского-старшего, и я вместе с ним танцевала в премьерных спектаклях.
Он был сыном главного балетмейстера Большого театра, но никто бы не мог сказать, что отец продвигал бездарного человека: яркий талант Михаила Лавровского не вызывал сомнений. И поэтому, когда Леонид Михайлович почти сразу после окончания училища дал Мише танцевать Альберта в «Жизели» и другие ведущие партии, это не вызвало каких-то пересудов или неодобрения. Возможно, без подобного родства Миша не стал бы солистом так скоро, но стал бы им обязательно. Место, которое Михаил Лавровский занял в театре, он занял по праву, благодаря только собственным творческим достижениям, а не протекции родителей. Да, родители ему помогали – тем, что работали с ним. Особенно над первой «Жизелью» Леонид Михайлович работал с Мишей очень много, очень придирчиво, предъявляя к сыну такие высокие требования, как ни к кому другому.
В Михаиле Лавровском всегда ощущалась большая внутренняя сила, свой почерк, свое особое отношение к роли. Чуткий партнер, он мгновенно отзывался, выразительно обыгрывал любую ситуацию. И встречаться с ним на сцене, и смотреть на него из зала было чрезвычайно интересно: порывистый, страстный, настоящий романтический герой. Миша легко импровизировал – в смелых, неожиданных находках проявлялась его непредсказуемая артистическая натура. Но это имело и обратную сторону – Лавровский оказался человеком крайне противоречивым, неровным. Безумно любил танцевать, но мог в любой момент заявить: «А я танцевать не буду!» И это после того, как мы с ним долго готовились, репетировали, «выкладывались» перед спектаклем. Даже когда сам звонил, просил: «Ты не можешь станцевать со мной “Спартак”? Мне очень нужен этот спектакль, прошу тебя, порепетируй со мной!» – «Пожалуйста, Миша, – соглашалась я, – будем репетировать, сколько ты хочешь». А он приходит на следующий день и вдруг заявляет: «Не буду танцевать!» Сколько раз такое случалось – и со мной, и с другими партнершами! А гастрольные истории, когда Миша в день отъезда чуть ли не с чемоданами приезжал на аэродром и объявлял: «Никуда не поеду!» Без объяснений!.. Когда Лавровский руководил театром в Тбилиси, тоже все время возникали проблемы, связанные с подобными перепадами его настроений, хотя такая работа требует особой ответственности. Его там действительно любили: и его самого, и потому что мать грузинка, да и Миша искренне любил Грузию. Но из-за неровности характера, неуравновешенности, эмоциональных всплесков его все время кидало то туда, то сюда. Ну нельзя руководить труппой, если сегодня тебе этого хочется, а завтра – не хочется! А Миша то приходил в отличном настроении («Вы все потрясающие, я вас всех люблю!»), то взвивался из-за пустяка: «Все! Больше с вами не буду работать! Мне это не нужно! Я ухожу!!!» Время начинать репетицию, и вдруг мне сообщают: «А Михаил Леонидович в министерстве, подает заявление об уходе». Что делать – ждать, не ждать? Сидишь так, сидишь… Часа через два возвращается веселый Миша и удивляется: «А в чем дело? Все в порядке, сейчас будем репетировать!» И так повторялось всегда и везде…
Но если кто-то заболевал, что-то случалось и требовалось срочно заменять солиста – Миша всегда горячо откликался и кидался на помощь. Или если у него было особое настроение: тогда он вылетал на сцену – без репетиций, без подготовки – глаза горят, ему сейчас хочется танцевать! И с ходу включался и делал все блестяще, отдавался даже не на сто, а на двести процентов! Но вот эта его необъяснимая неровность, нестабильность, из-за которой с ним иногда бывало трудно, ему самому, наверное, мешала даже больше, чем кому-либо другому.
Из партнеров, с которыми я много танцевала в первые годы в театре, нельзя не вспомнить Бориса Хохлова. Образцовый лирический герой, безупречный балетный кавалер, он вводил меня в спектакли «Шопениана» и «Спящая красавица» (в первой редакции Ю. Григоровича) – Аврору я сначала вообще танцевала только с ним. Он был моим партнером в «Жизели» и в «Бахчисарайском фонтане», а еще я много выступала с Борей в концертах: тоже в основном в па-де-де из «Спящей красавицы» и в лирических номерах – таких, как «Мелодия» Глюка и «Вальс» Шопена. Мягкие линии танца, красивые театральные жесты, хорошие руки – все это отличало сценическую манеру Хохлова.
Внимательный кавалер на сцене, в жизни Боря отличался редкой рассеянностью, зачастую приводившей к забавным ситуациям. Помню, как театр возвращался после гастролей из Нью-Йорка: в отеле артистов попросили к пяти часам утра выставить чемоданы из номеров, чтобы отправить багаж заранее. Позже и мы спускались налегке. И вот все собрались в автобусе, и, как всегда (на всякий случай), нас стали пересчитывать: не остался ли кто, не заснул ли опять в номере? «Кого нет?» – «Хохлова!» – «Кто его видел в последний раз?» – «Да видели, видели – он утром выставлял свой чемодан!» Поднялись к Хохлову в номер – Боря сидит на кровати в одной рубашке и растерянно говорит: «А я все брюки в чемодан упаковал… Я же не могу выйти без брюк!»… Другая история произошла во время спектакля. Боря стоял за кулисами, покуривал и поглядывал на экран телевизора, который транслировал происходящее на сцене – там сменяли один другого исполнители балетных номеров (шел «Класс-концерт» Асафа Мессерера). И вдруг Боря говорит: «О! Интересно – а почему сцена пустая?.. Да это же моя музыка! Это я сейчас должен танцевать!»…
С некоторыми своими партнерами первых лет я выступала преимущественно в концертах или исключительно в концертах. Например, Геннадий Ледях блестяще танцевал технически очень сложное па-де-де из «Пламени Парижа», и моим основным партнером в этом па-де-де стал именно он; позднее Гена вводил меня в «Пламя Парижа», когда я единственный раз станцевала балет целиком. А из других спектаклей я танцевала с ним, кажется, только «Золушку», и мы вместе готовили премьеру «Лесной песни».
Ледях родом из Сибири, сначала занимался в балетной студии и выступал на сцене Новосибирского театра. В Москву приехал уже в двадцать лет, хотел поступать в хореографическое училище, чтобы профессионально танцевать классику. И его приняли: Асаф Михайлович Мессерер взял Гену в свой класс. В балете такое позднее начало – редкость, и дальнейшая успешная карьера танцовщика возможна только в том случае, если у него есть особые природные данные: вращение, легкость, прыгучесть. Ведь можно человека учить хоть всю жизнь, и он все равно не научится, если нет у него врожденной координации. А Гена обладал такими врожденными данными, а кроме того, отличался и упорством, и терпением в достижении своей цели – стать настоящим классическим танцовщиком. Ему приходилось преодолевать много трудностей: например, первое время в Москве Гене даже негде было жить, и он прятался, оставался на ночь в репетиционном зале хореографического училища и там спал… В те же времена приключилась с ним и одна забавная история: получив какие-то первые деньги, Гена отправился в Елисеевский гастроном купить что-нибудь необыкновенное, чего он никогда не пробовал. Смотрел, смотрел да и углядел одну очередь, в которой покупатели (в основном приличного, интеллигентного вида) взвешивали себе граммов по сто-двести каких-то крупных черных ягод. «Ну, – решил Гена, – вот он, столичный деликатес!» И накупил на все свои деньги маслин! С восторгом предвкушая, как будет наслаждаться этакой экзотикой, Гена попробовал штучку… дошел до ближайшей урны и все выбросил! Конечно, маслины по-своему хороши, но к их вкусу надо привыкнуть!
