Оставались мы в Чудове недели две. Володя уже ходил, а у меня оказалось довольно сильное сотрясение мозга, пришлось полежать. Как к нам хорошо там относились! Я за свою жизнь во многих клиниках лечилась – и в «закрытых», и в «открытых», и в простых, и в привилегированных – и никогда такой сердечности, такого внимания, как в Чудове, не встречала. Удивительная больница – маленькая, бедная, но нигде в Москве не видела таких душевных людей! Поразительная доброжелательность, чуткость, желание помочь – действительно по-настоящему! Врачи совершенно потрясающие! Нянечки чудные! Все переживали, спрашивали: «Чего бы вам хотелось? Что нужно? Может, козьего молочка принести? А может, картошечку свою, с огорода? Кашку домашнюю сварить для вас?» А ведь в те времена с продуктами было сложно! Приходила из райкома партии заведующая отделом культуры, помидоры приносила: «Мне из Ростова прислали, угощайтесь!» И так относились не только к нам, в общем-то известным артистам, а ко всем больным. (Правда, райкомовская дама просто к какому-нибудь дяде Ване, кажется, не приходила с помидорами…)
А тот парень, шофер, позвонил маме, рассказал ей, что случилось. (Она уже переволновалась – наши друзья, Саша Белинский и Слава Кузнецов, из Ленинграда звонили, удивлялись, что мы не приехали: все сроки уже прошли, ночь глубокая.) Мама шофера спрашивает:
– Что с ними? Живы?
– Я не знаю… А машина-то – ну вся вдребезги!
– Да сами – живы?!
– Не знаю… А крови-то! Вся машина в крови!
Ну он действительно не знает! И никто ничего не знает – что за Чудово такое, где это? Ни в каких справочниках его нет. В конце концов нас Белинский разыскал. На другой день входит Александр Аркадьевич в палату, ему показывают – вот она! Я лежу вся перебинтованная, смотрю – глаза у него стали совершенно безумные. Говорю таким слабым голоском: «Здравствуй, Саша!» Он с ужасом на меня уставился и отвечает: «Здравствуй, Катя! Ты прекрасно выглядишь». И, разрыдавшись, пулей вылетает из палаты…
Когда появляются добрые люди
Во всей этой истории нам все время встречались удивительно хорошие, добрые, отзывчивые люди. Помощь от них приходила совершенно неожиданно. Сначала священник и его шофер на дороге, потом – прекрасные хирурги, потом – люди, помогавшие маме нас найти. Она тогда, в первую ночь, уже совсем отчаялась, ничего про нас узнать не могла. И вдруг звонок, девушка-телефонистка. «Я, – говорит, – случайно слышала ваш разговор с шофером, у вас такое несчастье! Я нашла телефон чудовской больницы, сейчас вас соединю». Выяснила мама, где мы, – стала собираться. После отпуска, после Щелыкова, – денег совсем нет, и друзей еще почти никого в Москве нет: мама всем звонила, занимала деньги, у кого сколько нашлось. Андрюша Петров (нынешний директор Театра «Кремлевский балет») поехал на вокзал, купил билет в общий вагон на ночной поезд дальнего следования Москва – Никель – единственное, что смог достать, да и то, можно сказать, повезло. Поезд страшенный, жуткая полупьяная публика, такое впечатление, что в вагонах одни жулики и бандиты сидят. В Чудово мама приехала уже утром, часа в четыре. На станции никого нет, еле нашла какую-то дворничиху, расспросила, куда идти, и с двумя тяжелыми сумками (с продуктами и вещами для нас) пошла через какой-то сквер. Вдруг навстречу, в этом пустынном, еще совсем темном сквере, здоровенный парень! Мама вспоминала, что вот тут-то она перепугалась не на шутку: неизвестно, кто это, чего от него ждать. А парень – не напал, не ограбил, а подсказал, как больницу найти, помог сумки донести и даже довел до прямой дороги к больнице, хотя ему было не по пути. Опять хороший человек встретился!.. В общем, добралась мама, положили ее до утра на кушеточку для осмотра больных, так она потом на этой кушеточке и поселилась рядом с нами. Как только нам стало немного лучше, мама начала ездить в Ленинград за продуктами. Саша Белинский снял для нее номер в гостинице, она отправлялась в Ленинград самым последним вечерним поездом, ночевала у себя в номере, с утра обегала магазины и потом часов в двенадцать дня ехала обратно… Когда врачи разрешили перевезти нас в Москву, с Чудовом прощались очень тепло: доктора, нянечки, соседи-больные вышли проводить нас (некоторые даже поехали с нами на вокзал на больничной машине), нам помогли донести вещи и постарались устроить меня и Володю на сиденьях с максимально возможным удобством. А в Москве нас встречал на театральной машине Петр Иванович Хомутов, заместитель директора Большого театра.
В Москве началось дальнейшее лечение. Огромный шрам у меня на лбу переделывали в Институте красоты – как раз после этого я и стала челку носить. С тех пор и волос на голове с правой стороны больше, чем с левой. Слева еще долго оставались залысины от осколков стекла, которые, как оказалось, тогда вынули не все. Уже много времени прошло, когда я почувствовала, как что-то мешает, раздражает кожу головы. Нащупала какой-то сгусток, потом он затвердел. Ну и вытащила здоровый кусок стекла. И у Володи тоже вдруг (через три года!) на руке нарыв образовался – и болит, и болит! Пошел к врачу, а тот и говорит: «У вас там стекло под кожей». Видно, еще с тех пор осталось…
Если «завтра» не будет…
В 1975 году со мной случилась большая беда – моя самая тяжелая профессиональная травма. Шла репетиция балета «Иван Грозный». Мы с Володей были во втором составе, первый состав – Юрий Владимиров и Наталия Бессмертнова. Хотя мы и числились вторым составом, но практически не репетировали: Григорович нами не занимался. В тот день репетиция проходила уже на сцене, но Бессмертнова почему-то танцевать отказалась – плохо себя почувствовала или устала, и Юрий Николаевич сказал мне: «Давай вставай ты!» Я пыталась возразить: «Но я же не знаю…» – «Ничего, встань!» Требовалось выполнить сложную поддержку, когда балерина оказывается перевернутой вверх ногами на высоко вытянутых руках партнера: Владимиров меня поднял, а как выходить из такой поддержки, я просто не знала. Он меня начал спускать – у меня ноги запрокинулись, и «выскочил позвоночник»… Тогда я еще этого не знала, только чувствовала – больно, очень больно! Но мало ли, в нашей профессии постоянно присутствует боль, я привыкла терпеть, думала – пройдет. Сама добралась до дома, села в кресло – а встать уже не смогла. Дикая боль не прекращалась ни на минуту, я мучилась ужасно, кричала: не могла ни сидеть, ни лежать – пристраивалась, скрючившись, как-то на боку. Боль не отпускала ни днем, ни ночью: совершенно иная, непривычная, когда нельзя было даже пошевелить пальцем. Никакие таблетки не помогали, никакие лекарства не снимали и не смягчали боль… Володя метался, хотел чем-нибудь помочь, чтобы я не мучилась так, – а как тут поможешь?! От своего бессилия сам терзался ужасно. Про маму я уж и не говорю, каково ей тогда приходилось…
Самое главное – врачи мне долго не могли поставить диагноз, а потому не понимали, как и что следует лечить. Я лежала в одной больнице, потом в другой, в третьей. Прошла самых разных специалистов-невропатологов, чуть не отправилась в Архангельск, где, по слухам, творил чудеса какой-то необыкновенный доктор. В отчаянии хваталась буквально за все – обращалась и к знахарям, и к экстрасенсам. Приводили ко мне разных массажистов, костоправов, одного даже из Кургана привезли. Пробовали лечить иглоукалыванием (которое в то время считалось чуть ли не подпольным занятием) у специалиста из Монголии Гавы Лувсана. Он провел со мной несколько сеансов в НИИ экспериментальной и клинической хирургии, мне стало немного лучше, но ненадолго. Однако благодаря этим сеансам я познакомилась с Татьяной Павловной Жигаревой, которая там работала врачом-реаниматологом. Я благодарна судьбе, что она свела меня с этим прекрасным человеком. Хотя мы и познакомились «на больничной почве» и много раз с тех пор Татьяна Павловна сопровождала меня в моих больничных мытарствах (обезболивающие уколы мне делала после операции на руке, оставалась ночевать со мной в палате – спала рядом на каталке), наши добрые отношения не ограничиваются только «медицинскими аспектами». Татьяна Павловна принимала самое живое участие не только в моей жизни, она стала большим другом всей нашей семьи, она всегда – рядом…
