Иногда мне что-то помогало, временами становилось немножко лучше, а потом опять начинались жуткие приступы. Но и в периоды относительного затишья, некоторой стабильности состояния, я все равно ходить не могла, рук поднять не могла, даже зубы не могла почистить, заколкой волосы закрепить, не говоря уж о более сложных движениях. Наконец мне сказали, что есть только один выход из положения – ложиться в «кремлевскую» больницу. Мы тогда никакой «кремлевки» не знали, и нам объяснили, что меня туда устроят, если будет официальное письмо от Большого театра с просьбой сделать временное прикрепление. Но в дирекции театра возмутились: «Как это мы вам будем делать прикрепление, когда у нас масса других народных артистов, и даже дирекция еще не пользуется “кремлевской” больницей?!» И все тянули, все говорили, что такие вещи надо делать «в порядке общей очереди», в соответствии с «табелью о рангах»… Володя пытался любым способом добиться прикрепления: куда только не ходил, кого только не просил! От нас ведь требовалась чистая формальность – письмо, бумажка от Большого театра. Ну и дали наконец от театра такую бумагу: просим прикрепить… и список человек на тридцать! Когда в «кремлевке» увидели этот список, за голову схватились: «Они там что, с ума сошли?! Это же целое дело – тридцать человек рассматривать, согласовывать!» И все опять застряло на мертвой точке… А у меня случился очередной приступ, очередные дикие боли, очередная неотложка – я от боли уже просто лезла на потолок! В то время в Кремле устраивался какой-то прием, куда пригласили и нас с Васильевым. Естественно, я никуда пойти не могла, а Володя, который в отчаянии просто не знал, что и делать, влетел по этому приглашению на прием (где, конечно, собралось начальство всякое – секретарь ЦК ВЛКСМ Тяжельников, министр культуры Демичев, другие большие чиновники), ворвался туда буквально с криком: «Вы здесь пьете-гуляете, а там человек умирает, и никто помочь не хочет!» На таком нерве все выдал – это был уже просто крик души… Тут же последовал «звонок сверху», и, минуя дирекцию Большого театра, по указанию из Министерства культуры меня положили в «кремлевку».
В «кремлевской» больнице опять искали, искали, искали причину болей, специалисты меня смотрели, консилиумы бесконечные проводили. Один «очень умный» врач не нашел ничего лучшего, как сказать мне: «Про свою профессию забудьте! Если вы отсюда выйдете хотя бы на костылях – и то будет чудо!» До этих слов я еще более-менее держалась, ждала, надеялась, а тут – сорвалась, рыдала отчаянно, как никогда в жизни! Захлестнуло чувство полной безнадежности! Но каждый раз, когда очередной доктор меня осматривал и молча выходил из палаты, я упорно спрашивала вслед: «А танцевать я когда смогу?» На меня смотрели как на ненормальную…
Казалось, уже все перепробовали, и вдруг – как чудо! – появился этот доктор, Владимир Иванович Лучков. Он в той же больнице работал, только в другом корпусе, в травматологии, а я лежала в неврологии. И он первый смог поставить точный диагноз. Как мне потом объяснили, у меня оказалась позвоночная грыжа, когда позвонок выскакивает. Обычно он выскакивает наружу, а у меня выскочил внутрь, поэтому врачи никак не могли понять, в чем дело. Не существовало тогда соответствующего медицинского оборудования. На очередном консилиуме присутствовал Лучков, он посмотрел, нажал через живот на этот позвонок, все понял и сказал: «Вылечить это невозможно, но на ноги я тебя поставлю, если ты мне действительно поверишь». Владимир Иванович потребовал беспрекословно выполнять все, что он говорит. Конечно, я согласилась! Меня перевели из одного корпуса в другой, и он начал лечение.
Я действительно делала все, что говорил Лучков: висела на руках, растягивалась, и это продолжалось очень долго. Потом, когда встала на ноги, оказалось, что я ходить не могу, пришлось учиться заново: один шаг по палате, второй, по стеночке, по стеночке, одна ступенька, вторая… Когда немного начала ходить, Лучков отправил меня в Пятигорск продолжать лечение. Месяц я там передвигалась в корсете, еще не сидела, могла только стоять или лежать. В санатории был бассейн, с больными занимался инструктор, к которому меня направили. И вот я, еле передвигая ноги, пришла к нему: «Я балерина, мне сказали, что здесь мне помогут; может быть, в воде смогу ножками шевелить…» Он на меня посмотрел внимательно и поинтересовался: «Вы что, Маресьев, что ли?» – в том смысле, что я хочу от него чего-то невозможного…
После всех процедур в санатории, после гимнастики в воде я возвращалась из Пятигорска в Москву. Встречал меня Володя. Когда я в больнице лежала, его (как он ни сопротивлялся) отправили с театром на гастроли в Америку; когда в санаторий уезжала, он еще не прилетел – и совершенно не представлял, в каком я состоянии. Ему только сказали: «Из Москвы ее нужно везти в Сочи, продолжать лечение; она должна быть в корсете, это ей можно, это – нельзя…» Васильев приехал меня встречать – со «скорой помощью» с носилками – смотрит: а я на своих ногах выхожу из самолета!
Потом в санатории в Сочи мне тоже делали какие-то процедуры: лечили, что-то закрепляли, и только после всего, через месяц вернувшись в Москву, я потихонечку, потихонечку, сначала только на полу, начала заниматься. Лучков все время меня контролировал, требовал: «Ни одного движения без моего разрешения! Прежде чем сделать любой прогиб, поворот – спроси, можно ли!» Я все четко соблюдала, потому что он дал мне надежду.
Но я еще до-о-олго ходила в корсете, причем сначала носила старинные – не то бабушкины, не то прабабушкины корсеты (у меня два сохранились с незапамятных времен). Они были высоченные, на костях и со шнуровочками и для меня великоваты. Потом мне изготовили на заказ уже резиновый, потому что в бабушкином я не могла толком пошевелиться. На занятиях постепенно, постепенно ослабляла корсет. Лучков сказал: «Твоя задача – создать “мышечный корсет”, из своих собственных мышц. Если сделаешь такой – будешь танцевать, если не сделаешь – ничего не получится!» Вот я и делала корсет «из себя», чтобы он меня держал. Когда в то время ездила в транспорте – никогда не сидела. Если в общественном транспорте ехала – висела на руке, держась за поручни, а в машине так приспособилась: сидела боком и держалась за верх, как бы наполовину висела, и управляла рулем одной рукой. Первое время – вообще сама машину не водила, ездила только на заднем сиденье в лежачем положении и ходила (после одного случая) только в корсете. В тот раз решила, что я уже долго занималась, достаточно окрепла, – и пошла без корсета. На дороге попалась маленькая ямочка, я оступилась – и все, сразу вернулась боль! И потом еще очень долго, уже даже когда танцевала, если предстояло куда-то идти (особенно летом в лес за грибами) – надевала корсет. Потому что на сцене собираешься, себя «закрепляешь», а по лесу-то идешь расслабившись: невозможно все время себя держать, контролировать…
Постепенно я выбиралась, выкарабкивалась из своего инвалидного состояния. Пока еще не было речи о танце – только о том, чтобы вернуться к нормальной жизни: хотя какая уж там «нормальная» жизнь у балерины?! Одно нельзя, другое нельзя, а что-то – даже и невозможно. Многие балерины не могут иметь детей – не получается вынашивать. А я, как любая женщина, мечтала о ребенке, и Володя тоже очень хотел, чтобы у нас были дети; но все попытки кончались выкидышами. И вдруг именно сейчас, после такой страшной травмы, появилась надежда. Я даже думала тогда: «Ну и Бог с ним, с этим балетом! У меня будет ребенок, будет совершенно другая жизнь». Но – не получилось. Был уже большой срок, почти пять месяцев, когда мне сказали: «Все. Плод умер…» Несколько дней я не могла осознать, принять это, не давала сделать операцию, все твердила: «Нет, не может быть! Вдруг вы ошиблись? Подождите!» Потом к нам пришел один профессор и объяснил: «У вас с Васильевым разные резусы, и потому вообще мало шансов родить здорового, нормального ребенка». Как он это сказал, я не то что успокоилась, но – приняла. Не судьба! Для меня вероятность (даже только один шанс) того, что ребенок не будет нормальным, гораздо страшнее, чем вообще не иметь детей. И смирилась постепенно с мыслью, что у нас не будет ребенка; ну и Володя тоже смирился. Конечно, не сразу. Он тогда и от спектаклей отказывался, и с сердцем у него плохо было… А я думала про себя: «Порог театра больше не переступлю, танцевать и пытаться не буду, все кончено! Раз я не могу стать матерью, мне незачем быть балериной»… Но время лечит – и работа лечит… А сейчас иногда смотрю на детей некоторых наших знакомых и вижу, что порой из них вырастает совсем не то, о чем мечтали родители. И думаю: «Может, так и лучше. Если бы я занималась своим ребенком, наверное, не смогла бы уделять столько времени и внимания своим ученикам. В каждом человеке есть какой-то запас энергии, – возможно, то, что я там не растратила, теперь вкладываю в учениц…»
