И вот – «Онегин». Я всегда чувствовала, что это именно тот балет, где все – мое. Здесь просто все сошлось: и мой любимый Пушкин, и Чайковский, чья музыка всегда так много говорила моей душе, и Джон Кранко, хореография которого казалась мне необычной, новой и страшно привлекательной. Я просто мечтала о партии Татьяны! Сама я не была лично знакома с Кранко, но он видел меня на сцене и, когда собирался ставить «Ромео и Джульетту» на музыку Прокофьева, предложил мне главную роль в своем балете. Тогда наша встреча не состоялась: из театра меня не отпустили. Жаль, среди моих героинь могла бы появиться еще одна – четвертая Джульетта. Но вот прошло время, и меня пригласили в Лондон танцевать Татьяну. Конечно, я полетела! И потом, как только представлялась такая возможность, я бросала все и мчалась за «Онегиным» на другой конец света: я станцевала его в Лондоне, в Канаде, в Австралии, в Германии, но, к моему огромному сожалению, только не в России…
А в России меня «объявили в розыск»: таким образом наши друзья выразили свое отношение к тому, что слишком редко видят меня здесь. Они сочинили и распечатали листовки по образцу милицейских – «Их разыскивает милиция» – и прикрепили их на стены, разложили на подоконниках и столах банкетного зала Дома актера, в котором в 1989 году отмечался мой юбилей. «Розыск» оказался для меня и всех присутствующих настоящим сюрпризом, и еще долгое время спустя знакомые просили у меня на память эту листовку.
Но, отставив шутки в сторону, могу сказать, что дома меня тоже не забывали, разнообразные предложения поступали не только из-за рубежа. Правда, от многого я отказывалась: и от фильмов, и от спектаклей, когда меня не устраивало то, что предлагали постановщики. Иногда отказывалась сразу, чувствовала – не «мое». Иногда – уже в процессе работы, когда выяснялось, что первоначальные режиссерские планы сильно расходятся с реальностью. Так я ушла со съемок фильма-балета «Фантазер», музыкального художественного фильма «Мэри Поппинс». Мне без конца звонили, что-то предлагали, но или тема не интересовала, или какие-то сомнения возникали.
Сумел уговорить меня Александр Парра – я начала с ним репетировать «Песнь песней», драматический спектакль по Библии. Но претерпел Парра из-за меня очень много! Откуда у него взялось такое упорство, такая убежденность? Я ведь долго сопротивлялась, сомневалась, отказывалась, но у Александра Владимировича хватило долготерпения, и я в эту работу постепенно-постепенно вошла и поверила.
Конечно, «Песнь песней» – самый сложный и самый рискованный из моих драматических опытов. Моноспектакль, огромное напряжение, нужно одной удерживать внимание зала в течение всего спектакля. В отличие от киносъемок, здесь нет возможности что-то повторить или переделать, если вдруг собьешься. Нельзя передохнуть, уйдя за кулисы, вновь собраться с силами, пока выступает партнер. Одна на сцене – это колоссальное внутреннее напряжение, сильнейшая эмоциональная отдача! И конечно, сама литературная основа, Священное Писание, чрезвычайно сложна для исполнения. Я уже не говорю о том, как невероятно трудно оказалось выучить весь огромный текст с бесконечными вариациями одной темы, переходами, оттенками, повторами: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя…» Труден он и для восприятия: мы отвыкли от такого многозначного, глубокого языка. Спектакль требовал «работы души» не только от актрисы, но и от зрителя.
На премьере, состоявшейся 27 апреля 1990 года на сцене Московского киноцентра, я пребывала просто в полуобморочном состоянии от страха! Добавляло забот еще и модернистское оформление сцены – огромные, полупрозрачные шары, среди которых я, по замыслу режиссера, бродила, сидела, лежала, стояла на коленях (а шары, словно фантастические живые существа, все норовили вывернуться из-под моих рук или выскользнуть из-под ног, так что я теряла равновесие). И конечно, именно на премьере один из шаров громко затрещал от моего неловкого прикосновения. Ну, тут меня охватило единственное желание – быстренько уползти за кулисы… А уж что творилось с текстом – даже вспомнить не могу! Одна знакомая потом рассказала, что все время с ужасом считала, сколько раз я сбилась: «Один раз сбилась, два, три… восемь…» Я удивилась: «Всего только восемь?!»… Но постепенно я осваивалась в спектакле, начинала легче дышать, все глубже входить в образ. Так всегда бывает: начиная новую работу, чувствуешь, что ничего не умеешь, не знаешь, но спектакль живет, развивается, а ты «врастаешь» в него и вместе с ним обретаешь свободу самовыражения…
Со спектаклем по Библии мы объездили пол-России – выступали в Ульяновске, в Ярославе, весь Кузбасс проехали, Сибирь. Поездки оказались безумно трудными, я раньше такого даже представить себе не могла! Трудности встречались самого разного характера, начиная с чисто бытовых и заканчивая погодными. Помню, как-то мы должны были лететь из Новокузнецка: шахтерский район, всюду снег, перемешанный с углем, жуткие снежные заносы. Водитель, который вез нас на аэродром, мчался с дикой скоростью. Я пыталась его вразумить: «Вы что, с ума сошли?! Нельзя так ездить по обледенелому полю – мы разобьемся!» Но тут он мне объяснил: «Если мы сейчас эту балку не успеем проскочить, то начнется буран и мы уже не выберемся, нас здесь просто занесет!» Слава Богу, проскочили, добрались в аэропорт – а там вылеты запрещены, все снегом завалило, и нас временно поселили в местную гостиницу при аэропорте. И вот сидела я в номере как в одиночной камере: голые стены, с потолка свешивалась лампочка на шнуре без абажура, койка железная, ноги спустить на пол невозможно, потому что они сразу заледенеют от холода (топили безобразно!), есть нечего, из гостиницы не выйти – сугробы мне-то точно выше головы! Буфет только в аэропорту. Сидим мы каждый в своей «одиночке» – я, Саша Парра, Егор Высоцкий (наш композитор) – замерзшие, голодные. Егор как самый высокий (и потому мы надеялись, что он-то в сугробах не утонет) решил попытаться дойти до аэропорта, купить что-нибудь поесть. Ждали мы его долго, наконец Егор вернулся, принес два вареных яйца, два куска хлеба, два куска скукоженного сыра. Поели. Легли спать. Утром встаем, опять героический Егор отправляется добывать пропитание: «Вам что принести – кофе, чаю?» Я прошу: «Да хоть кипятка!» Принес что-то, отдаленно напоминающее кофе…
Но гораздо больше бытовых проблем меня волновало, как в такой глубинке примут нашу работу. С одной стороны, сам спектакль сложный, с другой – и зритель совсем не подготовленный. Кроме того, когда на афише видели имя «Екатерина Максимова», все-таки ждали, что я буду танцевать, невзирая на пояснения – все равно ждали. На спектаклях случались стрессовые ситуации, просто жуткие для актеров: кто-то засыпал, кто-то со стула падал, многие уходили прямо во время действия – страшно вспомнить! Но случалось, что зрители – единицы, но они были! – подходили к нам и с благодарностью говорили: «Я теперь обязательно прочитаю Библию».
В этих поездках я не только побывала в таких уголках, куда с балетом никогда бы не попала. Я увидела и узнала людей, с которыми тоже никогда раньше не встречалась: бывших ссыльных, старых интеллигентов, которые так и остались там жить. Меня потрясло, как они вообще здесь выживают в такое тяжелое время, когда в Москве-то нельзя ничего ни достать, ни купить, а уж какое там убогое существование! Но эти люди с горящими глазами рассказывали мне про местных художников, поэтов, про свои маленькие музеи, про духовные ценности, которые, оказывается, так много для них значили. Для них наш приезд стал колоссальным событием.
