В этот же день, ближе к вечеру, Мунк обедал с директором гамбургского художественного музея «Кунстхалле». Тот обратил внимание, что путешествие по Европе сказалось на художнике – он выглядел усталым, но в целом производил хорошее впечатление: «Мунку шестьдесят два года, а в волосах почти нет седины, голубоглазый блондин, – на вид не дашь больше пятидесяти».
Из Гамбурга Мунк направился в следующую точку своего ностальгического маршрута – он навестил семью Линде в Любеке. С тех пор как он в последний раз был на Ратцебургералле, 16, прошло 24 года. Линде надеялись, что этот визит ознаменует возобновление прежних тесных дружеских отношений, однако вышло так, что он оказался последним – больше Мунк в Любек не приезжал. Друзья гуляли по городу, посетили красивый маленький музей, где в одном зале были собраны ранее принадлежавшие Линде картины Мунка. Там художник получил возможность вновь увидеть портрет четырех сыновей Линде, которые за это время успели превратиться во взрослых мужчин. Эту картину директор любекского музея много лет спустя назовет лучшим групповым портретом в живописи XX века.
Пропутешествовав ровно месяц, Мунк отправился кратчайшей дорогой домой. Там его ждали новые предложения. Художественный музей в Мангейме поставил себе целью организовать крупную ретроспективу работ Мунка, которая не уступала бы по масштабам цюрихской выставке 1922 года. С одной стороны, художник был рад энтузиазму, проявленному немецкими музейщиками, но с другой – для него это неизбежно влекло за собой дополнительные хлопоты по организации доставки картин.
Мунка не устраивала жизнь в Экелю. Можно только догадываться об истинных причинах его недовольства; сам он валил все на налоговые проблемы. Есть основания предполагать, что им овладело сильнейшее беспокойство, – возможно, свою роль сыграла смерть сестры, напомнившая ему, что жизнь близится к концу. В октябре 1926 года он отправляется в новое длительное путешествие; с этой поездкой оказались связаны несколько незначительных статей в прессе, на которые можно было бы не обращать никакого внимания, но Мунк вышел из себя, что лишний раз свидетельствует – состояние его нервов оставляло желать лучшего.
Все началось с Копенгагена, где местная газета «Политикен» взяла у него, мировой знаменитости, проездом находящейся в датской столице, почтительное интервью. Мунк, которому нравилось ощущать – и представлять себя – человеком гонимым, и к тому же всегда склонный ради красного словца пренебречь истиной, обронил, что в Дании художники якобы пользуются куда большим уважением, нежели в Норвегии. В Норвегии же они, по его словам, воспринимаются в одном ряду с «жонглерами и акробатами».
Как назло, именно эту случайную фразу выбрали для своего комментария и «Афтенпостен», и «Моргенбладет», не преминув заметить, что Мунк, вне всякого сомнения, является одним из наиболее уважаемых художников на родине, о чем свидетельствуют хотя бы столь престижные заказы, как фризы для университетского зала и «Фрейи». «Трудно избежать желания покрасоваться за границей, для чего всегда можно пожаловаться на отсутствие признания на родине», – не без оснований заключила «Моргенбладет».
Мунк тут же укрепился в своих вечных подозрениях, что его преследуют. По старой привычке он обрушился в основном на «Афтенпостен», хотя газета всего-навсего привела дословную цитату из его интервью «Политикен» (причем самым обычным шрифтом):
«Афтенпостен» прекрасно отдавала себе отчет, что делает, когда напечатала выделенным шрифтом вырванное из контекста случайное высказывание, которое ни один нормальный человек не мог бы воспринять иначе как преувеличение, и проигнорировала все основные мысли весьма пространного интервью… «Афтенпостен» – единственная во всем цивилизованном мире газета, позволяющая себе высмеивать меня и мое творчество.
Другой эпизод был еще более невинным. В уважаемом немецком журнале «Кунст унд кюнстлер» («Искусство и художники») имелась рубрика, под которой публиковались короткие анекдоты из мира искусства. Там-то и было напечатано приписываемое Мунку высказывание, что, мол, он не хочет больше заниматься графикой, потому что Шифлер требует от него подробнейшего описания каждого оттиска! Несмотря на всю свою нелюбовь к писанию писем, тем более на немецком, Мунк набросал множество длиннющих черновиков письма к Шифлеру, полных нервных уверений в том, что это была только дружеская шутка и что у него есть свои, чисто творческие причины на время оставить занятия графикой. А Шифлер, кстати сказать, человек с отличным чувством юмора, даже не читал этой заметки.
Осенняя поездка Мунка приняла отчетливый характер ностальгического паломничества по памятным местам прошлого. Художник заехал в Хемниц, встретился с вдовцом Гербертом Эше и вновь посетил дом ван де Вельде, где беспокойной осенью 1905 года провел целый месяц. Побывал в Париже, навестил композитора-любителя Вильяма Молара, с которым тесно общался в 1890-х годах и от которого, видимо, впервые услышал о Гогене.
Елка Розен и Фредерик Делиус по-прежнему жили в Гре. Делиус был прикован к инвалидному креслу и быстро угасал. Елка умолила Мунка приехать в гости, и тот, несмотря на свой страх перед больными, все же решился навестить старого друга.
По сведениям из не очень надежного источника, в Париже в тот раз Мунк встретился еще с одной персоной. Во всяком случае, годы спустя доживающая свои дни в доме для престарелых, впавшая в глубокую бедность, Эва Мудоччи утверждала, что последняя ее встреча с Мунком состоялась «в Париже, за несколько лет до [Второй мировой] войны». Если Эва не фантазировала, такая встреча могла произойти либо этой, либо следующей осенью. Ранее, однако, Эва говорила, что последний раз они с Мунком виделись в 1909 году в Крагерё.
Во время этих поездок роль тихой гавани для Мунка выполняла Швейцария. Из Парижа он направился прямиком туда и провел месяц в Базеле и Цюрихе. Для него, по-видимому, это было все равно что побывать на курорте.
В декабре 1926 года Мунк вернулся из Швейцарии домой. Свое шестидесятитрехлетие он встретил в поезде. На следующий день он прибыл на Восточный вокзал в Осло, где уже дежурил журналист «Афтенпостен». На этот раз газету трудно было в чем-либо упрекнуть, она обеспечила художнику очень теплый прием, отчасти объясняющийся восторгом, который вызвала его выставка в Мангейме: «Сегодня утром Эдвард Мунк, одетый в серый костюм и серый плащ, с маленьким чемоданом в руке, вышел из купе международного поезда и ступил на землю Норвегии. Он отдал чемодан носильщику, и несколько минут спустя можно было увидеть его идущим по улицам Осло, как будто он и не покидал столицу… А между тем он вернулся с очередным оглушительным успехом на счету – после своей большой выставки в Германии».
Творчество Мунка – квинтэссенция нашего времени
«Афтенпостен» написала чистую правду: выставка в Мангейме действительно имела оглушительный успех. Однако Мангейм был провинцией, а Мунк заслуживал большего. И как раз в те дни, когда эхо мангеймского триумфа еще не утихло, два серьезных господина задумались над тем, как выставить картины Мунка в немецкой столице. Один из них был уже известный нам Курт Глазер, другой – директор Национальной галереи в Берлине тайный советник Людвиг Юсти.
