Через пару дней Мунк отправился в Дрёбак, но не на пароме, как все нормальные люди, а пешком. Путь был неблизкий, и это дало ему время обдумать предстоящий разговор. Когда он вечером добрался до Дрёбака, то Бёдткеров не застал – они были на вечеринке в местной гостинице. У Мунка не имелось никакого желания участвовать в чужой вечеринке – да и неизвестно было, пошла ли туда с Бёдткерами Тулла. Поэтому он остановился в другой гостинице и встретился с Туллой только на следующий день. Если верить Мунку, прежде всего он попросил Бёдткера передать Тулле условия, на которых он, Мунк, согласен на «совместную жизнь». Бёдткер пообещал Мунку все в точности исполнить и… ничего Тулле не передал. Как бы то ни было, «решающего разговора» между Мунком и Тулой в Дрёбаке так и не произошло. Тулла была в замешательстве. Мунк предложил ей выбор: поехать с ним на ближайшем пароме или оставаться в Дрёбаке. Она пошла собираться и появилась на причале перед самым отходом парома с одним маленьким саквояжем в руках.
Они доехали на пароме до Хортена, а оттуда отправились пешком в Осгорстранн. Мунк описывает эту прогулку как настоящую идиллию – так, словно в конце пути их ожидал мир гармонии, куда ему всегда была дорога заказана, но теперь – возможно! – этот мир был готов открыться перед ними обоими:
Ровная широкая сельская дорога – по сторонам волнующиеся поля и луга, маленькие холмы, которые упираются в горизонт. Красивые белые домики, окруженные фруктовыми деревьями, за ними красные хозяйственные постройки… Мир и покой – как в воскресенье. Идем рядышком в молчании…
На дворе было не воскресенье, а среда, 10 сентября. Они пришли в Осгорстранн ближе к вечеру. В доме, который пустовал несколько недель, было холодно и сыро, и Мунк затопил печь. Они почти не разговаривали. Потом разошлись спать – каждый в свою комнату.
Ночью Мунк проснулся и пришел к Тулле. Он лег рядом с ней и «обнял ее как ребенка». Она лежала неподвижно – «тело ее как будто было налито свинцом».
Утром они позавтракали вместе. Тулла беспокоилась о своей репутации: перед тем как пройти в мастерскую, она переоделась мужчиной, чтобы не вызывать толков среди соседей. В мастерской они вместе долго смотрели картины, и здесь наконец между ними состоялся разговор о будущем.
Мунка тревожило, что они будут делать дальше, и по вполне прозаической причине – у него закончились деньги. Одним из главных его упреков Тулле всегда было то, что она, особенно во время пребывания в Мюнхене, распускала слухи, будто Мунк живет за ее счет. Если уж на то пошло, так оно и было на самом деле, но Мунку по понятным причинам не очень хотелось, чтобы это стало известно широкой публике. Но в тот сентябрьский день за обед – если они вообще собирались обедать – заплатить пришлось бы Тулле. У нее с собой было всего две банкноты – одна в сто, другая в пять крон. Мунку она вручила сотню.
Когда тему денег исчерпали, разговор застопорился. Тулла вела себя холодно. Позже Мунк жаловался на ее отсутствующий вид: «Где была тихая радость оттого, что мы наконец-то оказались вместе? Вдруг она сказала, что должна вернуться в Дрёбак и закончить картину, потом зачем-то рассказала сплетню о Хейберге и Оде».
И тут Тулла вспомнила – об этом мы тоже узнаём из более поздних дневниковых записей Мунка, – как однажды получила письмо от некой Дагни, которая просила ее отнестись к Мунку с той же добротой, что и она, Дагни, в свое время. Автором письма была конечно же Дагни Пшибышевская. Слова, сказанные Мунком в ответ – в поздней дневниковой записи, – могут служить единственным свидетельством того, что между ним и Дагни было что-то помимо дружбы: «Она была добра ко мне, потому что бросила меня, – сказал я, – то есть оставила меня в покое».
После этого разговор принял печально знакомое направление: они принялись обвинять друг друга. Мунк припомнил Тулле недавнюю попытку самоубийства. Он заявил, что она все «нарочно подстроила», и назвал ее поведение комедией. Он обвинил Туллу в том, что она просто-таки замучила тетю Карен, и припомнил все то, что она рассказывала его друзьям в Мюнхене.
Тулла отвечала спокойно – Мунк называет ее «холодным чудовищем». Но спокойствие ее обманчиво – он опять начинает бояться, что она что-нибудь с собой сотворит. Художника охватывает паника.
Кончается все тем, что Мунк не выдерживает напряжения и, прихватив полученную сотню, ненадолго исчезает. Возвращается он во всеоружии, готовый, похоже, к неизбежной конфронтации – с бутылкой коньяка в руках.
Рана на всю жизнь
В том, что у Мунка на даче хранился револьвер, нет ничего странного: «В то время в домах богемы заряженный револьвер был обязательной принадлежностью». Вспомним, что согласно одному из слухов, ходивших о вражде Мунка и фон Диттена, Мунк угрожал своему недругу оружием или даже стрелял в него. Купить револьвер было просто, особого контроля за продажей оружия тогда не существовало. Мунк любил стрелять в цель, он любил рассказывать, как однажды – подобно Вильгельму Теллю – отстрелил сигарету, которую держал во рту его юный друг и коллега Людвиг Карстен
[62].
В тот злополучный вечер четверга художник вернулся домой в состоянии крайней психической и физической усталости, вызванной тупиковой ситуацией, в которой он оказался после всего двух дней общения с Туллой: «Я не мог ее ни выгнать, ни побить – но и жить я с ней не мог».
Тулла приготовила еду, но Мунку есть не хотелось. Вместо еды он принимается за коньяк. Время идет, сгущаются сумерки. Тулла стоит в дверях прямо у него за спиной. Они почти не разговаривают.
В какой-то момент он хватается за револьвер, который валяется тут же в комнате: «Вдруг у меня в руках оказывается револьвер… Откуда я взял его и зачем – не знаю».
Относительно того, что случилось потом, существует множество версий. Как бы то ни было, в комнате прогремел выстрел. Пуля разворотила Мунку средний палец левой руки, оставив кровоточащую рану.
Автор книги о Мунке, Эли Греве, лично, по-видимому, знавшая Туллу, пишет:
В этот горький час разлуки двух людей, которые в течение четырех лет безуспешно пытались найти общий язык, она в отчаянии хватается за револьвер. Он, пытаясь предотвратить трагедию, опускает свою ладонь на ее, тут-то и вылетает пуля, пронзающая руку, что призвана держать палитру.
У самого Мунка остались смутные воспоминания о том, что произошло. Возможно, от боли он потерял сознание. Он пишет, что помнит только, как лежал на кровати в полузабытьи, из раны текла кровь, а в комнате пахло порохом. Его собственное позднейшее толкование этого вытесненного из памяти события никак не стыкуется с версией, по которой он стремился защитить Туллу, хотя, казалось бы, именно эта версия представляет самое разумное и выгодное объяснение случившегося, где Мунку к тому же отводится роль благородного рыцаря. Художник утверждает, что выстрелил в себя сам – по велению подсознания, «другой воли».
