К сожалению, еще до начала декабря состояние здоровья художника ухудшилось. Хотя воспоминания об этих днях в Копенгагене, когда он пьяный слонялся по улицам, написаны Мунком намного позднее, они пронизаны тревогой и ужасом перед надвигающимся безумием. То ему мерещилось, что кто-то свистит вслед или окликает его на улице, то приходило в голову, что в газетах написано «Приехал этот ужасный Мунк»… Страх висел над ним как дамоклов меч, и художнику приходилось заглушать его спиртным начиная с самого утра: «Как чудесны минуты, когда вино облегчает муки».
Потом Мунк повстречал «писателя Петерсена из Норвегии» – речь идет о Сигурде Матисене. Художник, естественно, боится, что «Петерсен» связан с «врагами», но, несмотря на это, они вместе пускаются в четырехдневный загул – классическая ситуация для норвежских людей искусства, оказавшихся в Копенгагене. В конце концов они поссорились. Мунк намекает, что писатель недвусмысленно приставал к нему, когда они как-то утром проснулись в одной постели в гостинице. «Автоматически поднимаюсь, и меня, как обычно по утрам, рвет… Сердце покалывает… Звоню, заказываю портвейн… Теперь легче… Снова иду в город… Свинью оставляю валяться дальше».
Художник вполне в состоянии продолжить саморазрушение и в одиночку. Этим вечером он снова напивается, а вдобавок курит крепкие сигары:
Алкоголь горячит еще больше… Я чувствую, как он въедается в меня – до самых кончиков, – а табак… Тлетворный табачный дым проникает в кровь, заполняет лабиринты мозга, мастерской мысли, – и все уголки сердца. Я чувствую, как он заползает в самые тонкие нервы… поражает самое сокровенное… жизненную силу.
На следующий день Мунк сбегает в Торбэк к Голдстейну. Когда он просыпается на диване друга, вся правая сторона тела настолько онемела, что он ее практически не чувствует. Голдстейн пытается уговорить его обратиться к врачу, но Мунк отказывается, сбегает, теперь уже от Голдстейна, и переезжает в гостиницу, опять пьет, а потом возвращается в Копенгаген:
Галстук съехал, волосы спутались, ботинки и одежда в пыли… Поплелся в Копенгаген – зашел в ресторан отдохнуть и выпить. На меня посмотрели – и не захотели впустить – бродягу, лазарона.
В конце концов дикие метания летучего голландца завершились в маленькой копенгагенской гостинице…
История (1908–1913)
Двери удивительного мира закрылись за моей спиной навсегда…
В субботу, 3 октября 1908 года, в пять утра в квартире Эмануэля Голдстейна раздался телефонный звонок. Звонили из гостиницы Вида. Незнакомый голос сообщил, что Мунк сошел с ума, Голдстейна просили подъехать как можно скорее.
Голдстейну удалось разыскать врача, некоего доктора Фредерика Рюдера, и они вместе отправились в гостиницу. Мунк находился в состоянии крайнего возбуждения. Он рассказал, что всю ночь под окнами его номера толпились какие-то люди – судя по всему, норвежцы. Они кричали и угрожали ему. Он все время слышал вопли: «Мунк, мазила Мунк!» Сквозь шум пробивался тоненький женский голосок, повторявший: «Вы имеете в виду Эдварда Мунка?» Когда Мунк наконец решился подойти в окну, он увидел «красноглазый автомобиль» – оттуда и доносились крики. Он только никак не мог понять одного: почему голоса становятся тише, когда он прикрывает глаза рукой. Мунк позвонил администратору гостиницы, отругал его и потребовал заменить номер. Но только он улегся в постель на новом месте, как история повторилась.
Голдстейн и Рюдер попытались его успокоить. Ничего не помогало. Художник был готов признать, что временами одержим навязчивыми идеями, но теперь, утверждал он, все происходит на самом деле. Он ничуть не сомневался, что в Копенгаген приехала банда норвежцев с целью поиздеваться над ним, в его ушах продолжали звучать крики: «Мунк, подлец, бездарный художник…»
Выражаясь современным языком, Мунк находился в состоянии острого психоза. Стало ясно, что без больницы не обойтись. Впрочем, Мунк и не думал сопротивляться; доктор Рюдер связался с частной клиникой доктора Якобсона, находившейся по адресу: улица Коксвей, 21, и Мунк добровольно отправился туда – он уже давно предчувствовал, что рано или поздно ему придется серьезно лечиться. Клиника располагалась в красивом спокойном районе; она была рассчитана на довольно состоятельных пациентов (в основном это были дамы из буржуазного сословия), среди них попадались и люди творческих профессий.
Мунка сразу же взял под персональный присмотр главный врач и хозяин клиники. Специальностью доктора Якобсона была неврология, но практиковал он скорее как психиатр, нежели как невропатолог. Параллельно с работой в собственной частной клинике на улице Коксвей он исполнял обязанности главного врача госпиталя во Фредериксберге.
У читателей мемуаров Даниэля Якобсона складывается образ довольно уверенного в себе человека – особенно в том, что касается оценки собственных способностей в отношении противоположного пола; ярлык «модный врач» так и просится на язык. Якобсон, вне всякого сомнения, был обаятельным человеком; он добивался хороших результатов, но объяснялось это не столько передовыми методами лечения, сколько хорошей интуицией, которая позволяла ему глубоко вникать в индивидуальные проблемы пациентов.
Доктор Якобсон начал с того, что прописал Мунку постельный режим и полный покой. Впрочем, для начала Мунк должен был достать денег на лечение. Он написал Шифлеру и попросил выплатить 400 крон авансом в счет будущих доходов с выставки. Художник не объяснил, на что ему потребовались деньги, однако Шифлер заметил, что письмо написано на больничном бланке, и о многом догадался. Он немедленно пошел в банк и перевел деньги. Мунк также, не вдаваясь в подробности относительно своего местопребывания, написал в Стокгольм Тилю: «Ты, конечно, отправил мне уже много денег, но пришли, пожалуйста, еще 500 крон в кредит». Однако директор банка затребовал точный адрес, и Мунку волей-неволей пришлось рассказать в следующем письме о «неизбежном кризисе».
Таким образом, о его пребывании в клинике стало известно многим. Датские газеты безо всяких обиняков поспешили сообщить новость под броскими заголовками: «Помешательство норвежского художника» и «Эдв. Мунк в нервной клинике». Само собой, тут же вспомнили историю с Хаукланном.
Одним из первых о случившемся узнал Кристиан Гирлёфф. Он сразу сообразил, что до норвежской публики новость о госпитализации Мунка необходимо донести как можно деликатнее и осторожнее, и бросился в Копенгаген. Уже 5 октября он взял у Мунка интервью – прямо в стенах клиники. Три дня спустя в «Дагбладет» можно было прочитать, что трудно найти человека крепче и веселее Мунка:
Он так и пышет здоровьем, временами довольно посмеивается, в волосах – ни единого седого волоска! В последний раз я его видел год назад, и тогда он выглядел уставшим, беспокойным, бледным и худым, его байронические локоны уныло лежали на висках. А теперь на кровати передо мной опять сидит «самый красивый мужчина Норвегии», уверенный и смеющийся.
Озадаченный читатель мог, конечно, спросить, что же этот феноменально здоровый человек делает в «неврологическом учреждении». Но и на сей вопрос у Гирлёффа был готов ответ: все дело в ноге. Мунку необходимо делать массаж от трех до пяти раз в день. Далее в интервью Мунк заявлял, что не собирается возвращаться в Осгорстранн и, скорее всего, поселится в каком-нибудь другом местечке у моря. Возможно, он проведет выставку в Кристиании – если захочет.
