Прошло еще несколько дней, и выяснилось, что перед Мунком готов склониться и Берлин. На Сецессионе было выставлено около 1500 картин; Мунк был представлен двадцатью шестью графическими работами, к которым пресса проявила особый интерес. «На сегодняшний день Мунк входит в число признанных гигантов современного искусства» – таков был ее вердикт. Таким образом, именно графика, и в первую очередь портреты обеспечили столь необходимый художнику перелом во мнении берлинской критики, чего никак не удавалось добиться благодаря одной только живописи. Впрочем, нашелся проницательный критик, который указал на парадоксальное сходство у Мунка этих двух столь непохожих техник. «В гравюрах резкий контраст черного и белого выполняет для художника ту же функцию, что и яркая цветовая гамма в его живописи» – так о творчестве Мунка высказался Курт Глазер, ставший позднее добрым другом художника.
В конце декабря Мунк со смешанным чувством покорности и гордости делает вывод: «Да, прошло мое время алкоголя, с его радостями и горестями – двери удивительного мира закрылись за моей спиной навсегда… Теперь придется привыкать к домашней жизни, в которой тоже есть свои прелести – покой и чтение… И женщин я оставляю в покое на небесах – по примеру старых итальянских художников. Слишком острые у роз шипы».
Победа за тобой
Всю зиму, проведенную в клинике, Мунк работал без передышки. Он сделал множество литографий с изображениями животных, писал портреты медсестер, пациентов и своих датских друзей, и среди прочих – несколько вариантов портрета Голдстейна. Написал он также и большую картину маслом – портрет профессора Якобсона в полный рост, причем, по своему обыкновению, сразу в двух вариантах.
Заметно, что, работая над этой картиной, Мунк испытывал весьма сложные чувства. Он со всей очевидностью восхищается моделью, но зрителю также ясно и то, что далеко не все в модели художнику нравится – природа таланта Мунка такова, что, даже восхищаясь, он разоблачает своего героя. На портрете Якобсон уверен в себе, он смотрит прямо, немного насмешливо, но у зрителя нет сомнения, что этот человек – позер и любит быть в центре внимания. (Много лет спустя сестра Линке так охарактеризует Якобсона: «Меньше всего стареет профессор, но это, скорее всего, объясняется его разумной жизненной политикой: он разрешает нам выполнять всю работу, а себе забирает почести!») Резкий, сернисто-желтый фон картины вызывает ассоциации как с ярким солнечным светом, так и с адским пламенем. Этот портрет часто интерпретируют в психотерапевтическом ключе – дескать, мы видим здесь проявление агрессии пациента против врача. Но интерпретаторы забывают, что лучшим портретам Мунка нередко свойственна довольно острая характеристика модели; вряд ли портрет Якобсона выделяется в их ряду чем-то особенным.
Из Хельсинки одна за другой приходили добрые вести. Газеты в восторге. Музей «Атенеум» приобрел для своего собрания портрет Густава Шифлера. Прямо с выставки удалось продать еще одну картину, а также большое количество графических работ.
Но, несмотря на все успехи в Германии, Дании и Финляндии, главное испытание оставалось впереди: Мунк хотел выставить картины на родине, и прежде всего в Кристиании. Вот что он написал в письме Яппе:
Я совершенно согласен с тобой, что надо еще раз встать лицом к лицу с Городом Боли – и тогда я исцелюсь… Я просто обязан это сделать, если не хочу потерять родину. А пока я теряю ее пядь за пядью; а ведь гораздо хуже встречаться с соотечественниками за границей – дома, по крайней мере, можно выбирать, кого ты хочешь видеть. Все это я говорил себе много раз, но пока еще не чувствую достаточно сил для решительных действий.
С момента последней выставки в Кристиании прошло уже почти пять лет, и Мунку важно было закрепить успех, достигнутый за границей, новой выставкой.
Заботы по подготовке этого проекта взвалили на себя друзья Мунка в Кристиании – Нёррегор, Гирлёфф, Тис, Яппе и Равенсберг. Они планировали даже не одну, а две выставки: сначала 200 графических работ, а потом 50 картин; местом проведения выставок была избрана галерея Блумквиста.
Естественно, что подготовительная работа сопровождалась интенсивным обменом письмами и огромным количеством телефонных разговоров. Мунк был приятно удивлен отличным качеством связи между Копенгагеном и Кристианией. В письмах обсуждалась не только выставка – Мунк пишет, как сильно скучает в клинике; он тоскует по свободной жизни и упрекает Якобсона в том, что тот, перестраховываясь, все продлевает и продлевает срок его заточения. Мунк сообщает друзьям, что теперь он совсем здоров, и не без юмора добавляет:
Я вступил в орден «Держись подальше»: безникотиновые сигареты – безалкогольные напитки – безвредные женщины (то есть никаких женщин).
Но по этим же письмам можно понять, что Мунк далеко не так хорошо себя чувствует, как ему кажется. Он постоянно возвращается к мыслям о Тулле; навязчивая идея о всеобщем заговоре, направленном против него, не покидает художника. Он подробнейшим образом излагает Яппе свои версии этого заговора, и эти версии охватывают все – от многочисленных преступлений Туллы до обращения Крога к адвокату по поводу открыток. Правда, Мунк и сам видит, что это попахивает мономанией, но тут же замечает: «Поскольку факты, мной описанные, неопровержимы, ни о каких навязчивых идеях речи идти не может».
Выставка в Кристиании открылась 3 марта. По своему обыкновению, Мунк долго решал, как назвать картины, которые до сего времени были безымянными, и какие на них назначить цены, но так толком ничего и не придумал и переложил этот вопрос на Яппе, уполномочив его в случае необходимости определять цену по собственному разумению. При этом Мунк великодушно позволил Яппе и всем остальным своим друзьям, взявшимся за организацию выставки, не заниматься вопросами, которые покажутся им слишком проблематичными.
В последний момент художник отправил на выставку новую серию, или «папку», литографий под названием «Альфа и Омега». В двадцати двух литографиях запечатлена история пары первых людей, которые поначалу живут на острове во взаимной непорочной любви. Разрушает эту идиллию змей, которого, правда, убивают, но все же перед смертью он успевает посеять семя зла в душе женщины Омеги – или, точнее, в ее теле, потому что она вступает в связь со всеми животными на острове и дает жизнь огромному количеству разнообразных выродков (включая и непременную свиножабу, в которой угадывался Гуннар Хейберг). Под конец влюбленные погибают – Альфу «детки» забивают камнями.
Возможно, работа над «Альфой и Омегой» была самым значительным проектом Мунка во время пребывания в клинике. В сущности, это была мучительная попытка осмыслить свои отношения с женщинами – и прежде всего с Туллой. Но Альфа, откликнувшийся на призывный клич женщины, погиб, а его создатель сумел сохранить жизнь, найдя спасение в скромном, но гордом одиночестве. С художественной точки зрения серию «Альфа и Омега» едва ли можно отнести к выдающимся достижениям Мунка. Литографии красивы, и некоторые из них трогают душу, но сюжетная целостность серии распадается – при внимательном рассмотрении она кажется надуманной. Похоже, сам Мунк тоже не был до конца уверен, стоит ли вывешивать на выставке все работы, вошедшие в серию, и оставил это на усмотрение Яппе.
