Мунк впервые оказался в Бергене. И знакомство с городом, и общение с Сигурдом Хёстом пошли ему на пользу. Почти все время шел дождь – Шифлер получил открытку, где художник изобразил себя под зонтиком, пробирающимся сквозь потоки воды. Но случались и «ясные солнечные дни», пришедшиеся аккурат на общение с Расмусом Мейером, – сначала богач принял Мунка в своей бергенской резиденции, а затем пригласил погостить в загородном имении в Эйдсвоге.
В свете сделки с Мейером на отдельные нападки можно было не обращать внимания: владелец мукомолен купил десять едва ли не самых важных работ художника, заплатив целых 16 тысяч крон. Мунк был доволен, хотя, как всегда, не совсем. Мейер приобрел ранние картины, Мунку же хотелось продать новые: «Выставленные картины были написаны в течение последних десяти лет – стало быть, еще через десять лет их возраст будет составлять от десяти до двадцати лет, если уж это ему так важно».
Мунк пробыл в Бергене целую неделю. Но он чувствовал себя не настолько уверенно, чтобы решиться нанести визит семье Хёст. Нелюбовь Мунка ходить в гости к своим друзьям в полной мере испытал на себе еще Шифлер; с годами эта особенность художника будет проявляться все резче и резче.
Из Бергена Мунк с Равенсбергом направились в Хардангер, а оттуда решили добираться домой через горы. Они плыли по фьорду на пароходе; вокруг расстилался эффектный пейзаж – еще совсем недавно подобные виды, перенесенные на холсты, неплохо кормили в Германии норвежских художников. Как тут было удержаться от сарказмов – путешественники словно перемещались из одной роскошной картины в другую! Разумеется, попался им и «неизменный пароход»; а веранда гостиницы была украшена девушками Ханса Дала. Равенсберг записал слова Мунка: «Вообще-то интересно поглядеть на природу, о которой столько лгали, – она-то не виновата, несчастная».
Мунк, кажется, совершенно избавился от нервозности, мучившей его во время недавней поездки вдоль побережья, и пребывал в приподнятом настроении. Он сам прекрасно осознавал, что ему свойственны такие перепады. Художник описал Равенсбергу свою «кривую настроения»: Мунк утверждал, что прежде за хорошее настроение ему приходилось расплачиваться приступами депрессии, – дескать, и алкоголь он принимал исключительно для того, чтобы дать отдых расстроенным нервам. Теперь же он болтал как заведенный, а в развитие своих рассуждений быстро набрасывал маленькие рисунки.
В Скрюббен они прибыли 6 июля. Вскоре к ним присоединился Гирлёфф, которого Мунк пригласил в гости. Этим не преминул воспользоваться Равенсберг, на время пребывания в поместье Гирлёффа уехавший в Кристианию; но сначала Гирлёфф свозил друзей покататься на моторной лодке.
Скорее всего, именно в эти дни Мунк и написал «дружеский портрет» Гирлёффа – примерно в том же формате и стиле, что и ранее выполненные портреты Яппе и Равенсберга. На картине мы видим уверенного в себе человека, одетого в желтое пальто, на заднем плане виднеется кусочек фьорда Крагерё. Гирлёфф держит в руке шляпу, вид у него такой, будто он хочет что-то сказать. Как написал Мунк, он изображен в момент обращения с воображаемой речью к жителям Крагерё: «Осмелюсь доложить, что я, стало быть, вернулся в родной город, который ни в коей мере не опозорил, дорогие сограждане!»
Тем летом Мунк с удовольствием принимал гостей. Среди них оказались Эва Мудоччи и Белла Эдвардс – они находились на гастролях в Норвегии, и маршрут их пролегал через Крагерё. Нет никаких оснований предполагать, что Эва и Мунк встречались после неудачного свидания в Эрфурте. И вряд ли Мунку было что-то известно о серьезной перемене в жизни Эвы, случившейся год назад, вероятно, в Копенгагене, – она стала матерью. Близнецы, мальчик и девочка, были, по всей видимости, плодом мимолетного брака.
На концерт Мунк не пошел, но на следующий день после концерта пригласил обеих в Скрюббен. Они пили чай при свечах, хотя на дворе стояло лето и было совсем светло. Потом Мунк показал гостьям сад, где на палки были насажены клубни турнепса, – это были мишени, изображавшие врагов. Он объяснил, что стреляет здесь по «врагам» в свое удовольствие – когда только пожелает! К счастью, у сада имелось и более мирное применение: хозяин нарвал гостьям вишен и роз.
Стемнело, и Мунк проводил девушек до гостиницы, на прощание пообещав подарить пару-тройку графических оттисков. Он позвал их в гости на завтра, но, когда они пришли, выяснилось, что он заболел гриппом. Эва и Белла зашли попрощаться и больше с Мунком не виделись. Они продолжили норвежское турне, а художник, между прочим, оплатил их счет за проживание в гостинице.
Надо полагать (хотя наверняка утверждать нельзя), это была последняя встреча Эвы и Мунка. Спустя месяц, по возвращении в Париж, она посылает ему благодарность за теплый прием, вспоминает о вишнях и розах. Письмо написано дружеским, но несколько отстраненным тоном. Нет и следа страстной увлеченности, характерной для ее писем, датируемых весной и летом 1906 года. Теперь она обращается на «вы» к тому, кто еще три года назад был для нее «милым Эдвардом».
В эти же дни Мунк пишет Тилю: «Я живу в одиночестве, которое на самом деле естественное для меня состояние. Теперь у меня нет под рукой виноградной лозы, на которую я мог бы опереться, – не говоря уж о том, что она была довольно шаткой опорой». Мунк несколько преувеличил свое одиночество – помимо разных гостей, его регулярно навещали Гирлёфф и Торвальд Станг; есть основания предполагать, что они по очереди жили у него в Скрюббене. Не обошлось и без портрета Станга в полный рост. А вот что касается отсутствия «теперь виноградной лозы для опоры», то надо сказать, что художник изрядно волновался, как сложится его жизнь трезвенника: «Я усердно работаю, очень любопытно, что выйдет из моей безалкогольной живописи».
В целом Мунк разделял мнение Линке Йоргенсен, медсестры из клиники профессора Якобсона, которая в письме напомнила ему его же собственные слова: настоящее искусство создается лишь ценой утраты мира и гармонии. Линке казалось, что трезвая жизнь для Мунка временное явление, а потом он вновь устремится в «омуты и водовороты».
За все это время Мунк так и не нашел возможности увидеться с семьей, хотя постоянно посылал деньги тете и сестрам. В том, что их встреча не состоялась, была не только его вина – в конце концов, он пытался уговорить тетю Карен и Ингер приехать в Крагерё, но ничего из этого не вышло. Может даже показаться, что все члены семейства почему-то опасались личной встречи и подменяли ее интенсивной перепиской.
Хотя в тот год Мунк и заработал на порядок больше, чем когда-либо раньше, понемногу он стал жаловаться, что деньги расходятся слишком быстро. Состояние финансов начинает беспокоить его не меньше, чем состояние здоровья. Вот какой совет дает ему Хёст: «Ты говоришь, что деньги уходят слишком быстро, но в твоих силах регулировать этот процесс. Не давай себя обманывать, вспомни Ибсена; можно быть великим художником и в то же время бережливым человеком».
Орел над улицей Карла Юхана
Пока Мунк пребывал в Крагерё, в Кристиании произошло нечто неожиданное. Осенью должны были быть подведены итоги конкурса на художественное оформление Аулы
[89] – нового университетского зала для торжественных церемоний. По тем временам это был без преувеличения крупнейший оформительский заказ в Норвегии; деньги на его осуществление собрали выходцы из Норвегии, живущие в Америке. Мунк подал заявку на участие в конкурсе еще в мае, сразу по возвращении домой. Его горячо поддержал Енс Тис, однако в ходе довольно беспорядочной процедуры рассмотрения заявок Мунка к участию в конкурсе не допустили. Мунк, признаться, не очень расстроился. Но тут вдруг все художники разом отказались от конкурсной борьбы, и Енс Тис вновь напомнил общественности о Мунке. Тис навещал Мунка в Крагерё и видел эскизы, которые художник выполнил, когда еще надеялся побороться за заказ.
