Этим же вечером Мунк и Шифлер отправились ночным поездом в Бревик, где ранним утром пересели на пароход до Крагерё. На Шифлера огромное впечатление произвели красоты местной природы; он был также весьма удивлен размерами Скрюббена, но интерьер особняка ему не понравился: «…Довольно безвкусные обои, скудная мебель – настоящее жилище холостяка». В одной из комнат штабелями лежали графические работы. По мнению гостя, в Недре Рамме было намного уютнее. Мунк согласился с этим, но объяснил, чем ему нравится Скрюббен: «Витстен для меня слишком идиллическое место, там у меня не получается толком работать; здесь же, в Крагерё, больше жизни, больше движения».
Что до Шифлера, то ему город показался вполне идиллическим, особенно после поездки на санях «под веселый звон бубенцов». Его очень тронуло поведение горожан, которые вежливо здоровались с ним – незнакомым человеком! – на улицах, а девушки и молодые женщины даже делали книксен. Это был предновогодний вечер, и друзья решили прогуляться по городу – в точности как в Эльгерсбурге ровно шесть лет назад. И точно так же, как и шесть лет назад, следующий день они посвятили работе. Шифлер просматривал последние работы Мунка – он планировал издать очередной том, посвященный его графике. 2 января, полностью удовлетворенный поездкой, он отправился домой в Гамбург.
Забота семейства Шифлеров о Мунке иногда доходила до смешного. Художнику понравился будильник юриста, а еще он с удовольствием отведал привезенной Шифлером домашней немецкой колбасы, – поэтому фрау Луиза послала ему в подарок такой же будильник и целую партию колбас. Мунк отвечает исполненной юмора благодарностью:
Огромное вам спасибо за вкуснейшие колбасы. В настоящее время они лежат на таможне, так что я временно лишен удовольствия их вкушать. Я так их расхваливал таможеннику, что у того потекли слюнки. Пришлось пообещать ему одну, как только их пропустят. Он обратился с просьбой в министерство, и можно надеяться, что в июле, когда станет совсем жарко, я их получу-таки в свои руки…
Ваш визит превзошел все мои ожидания – стоит только вспомнить… Я был очень-очень рад увидеться с вами.
Густав Шифлер был в своем роде исключением. Мунк по-прежнему испытывал трудности в общении с людьми, в том числе и с людьми близкими – тетей и сестрами. Рождество накануне приезда гостя из Германии он провел в Витстене, довольно неубедительно отказав тете, приглашавшей его в гости: «С удовольствием приехал бы к вам на Рождество, но считаю нужным подождать еще немного – для меня лучшим состоянием является полный покой». Не навещал он и Нёррегора. И дело тут не в том, что дружба между ними охладела. Вероятнее всего, Мунка отпугивала мысль о знакомстве с молодой женой адвоката Марит.
Правда, в марте художник съездил в Берген – видимо, для того, чтобы встретится с Сигурдом Хёстом. Там он впервые увидел свою единственную племянницу Андреа, которой недавно исполнилось шестнадцать лет. По воспоминаниям современников, Мунк был потрясен сходством девушки с отцом; тетя вторила ему в письме: «Да, такое сходство не может не поражать».
Тем временем деятельностью Мунка – во всяком случае, ее материальной стороной – всерьез заинтересовались в Крагерё. В 1912 году его доход достиг 8000 крон, и Мунк обошел почти всех городских налогоплательщиков. Он оставил позади и районного врача, и всех капитанов, и торговцев, и заведующих конторами. Вылилось это в то, что его обложили налогом на сумму в 1100 крон. Первой забила тревогу тетя Карен, которой было весьма огорчительно, что Эдвард «теряет» столь значительную сумму. И надо сказать, она затронула больную тему; проблема налогов будет тревожить художника на протяжении всей оставшейся жизни.
Пока Мунк занимался своими делами, продолжалась возня вокруг украшения университетской Аулы. Усилиями друзей Мунка был образован частный комитет, который начал сбор денег для приобретения его картин, участвовавших в конкурсе, но особого успеха эта акция не имела. Кроме того, комитет попросил у университета разрешения временно повесить картины Мунка в зале, чтобы оценить «расположение декораций в пространстве, с учетом характерных для зала оптических условий», однако ученый совет университета в просьбе отказал, сославшись на результаты конкурса. Тут же вмешались не жаловавшие Мунка архитекторы, которые наперебой принялись доказывать, что огромные картины нанесут ущерб «обстановке зала», – очевидно, имелись в виду шелковые обои.
Таким образом, скандал пошел на новый виток. Яппе поспешил выступить с большой статьей в «Дагбладет» и уж там не пожалел пороха. Заголовок гласил: «Последняя страница в истории преследований Мунка. Ученый совет университета приговаривает картины для Аулы к уничтожению». «Афтенпостен» со своей стороны сочла просьбу о временном размещении картин в высшей степени некорректной. Газета назвала это «попыткой контрабандой протащить Эдв. Мунка в университетский зал».
Так оно, конечно, и было. Тем не менее ученый совет пересмотрел решение, и Мунку – в порядке эксперимента – позволили выставить картины в университете. Противники художника возмущались такой «беспринципностью»; они распускали слухи, что Мунк собирается подарить «Историю» университету, дабы проложить путь для покупки остальных картин.
Размещение картин Мунка в Ауле было конечно же одним из способов повлиять на общественное мнение. А если у кого и оставались сомнения на сей счет, то в июне, когда началась выставка эскизов Мунка, они полностью развеялись. Хитроумные друзья Мунка подошли к организации мероприятия так, как будто это было событие государственного значения, и пригласили на открытие массу гостей – депутатов стортинга, членов правительства, дипломатов и так далее. А потом был открыт вход и для широкой публики; билет на выставку стоил 50 эре. Тем временем в газетах продолжались бурные дебаты, которые, со всей очевидностью, постепенно склоняли общественное мнение в пользу Мунка. По утверждению многих, в Ауле картины смотрелись гораздо лучше. В особенности отмечалось влияние «Солнца» на пространственное восприятие зала – газеты писали, что картина сделала помещение «более открытым», придала ему «глубину и расширила границы».
Ван Гог, Сезанн, Гоген – и Мунк
В дни, когда в норвежской столице решалась судьба оформления университетского зала, в Кёльне происходили события, на фоне которых кристианийские интриги могут показаться пустяком. Речь идет, если называть вещи своими именами, о поворотном пункте в истории изобразительного искусства.
Некоторое время назад живущие на западе Германии художники и поклонники искусств объединились в организацию под названием «Зондербунд». Основную свою цель они видели в том, чтобы знакомить широкую публику с достижениями европейской экспрессионистской живописи, которая «в противоположность импрессионизму предъявляет к искусству требования глубинного духовного содержания, выражаемого через упрощенную форму». Такова была, по мнению «Зондербунда», общая тенденция современной живописи.
Чтобы дать публике наглядное представление о происходящих в искусстве процессах, была организована крупномасштабная выставка. Она включала в себя три крупные ретроспективы – Ван Гога, Сезанна и Гогена. Из известных художников-современников пригласили – тоже с ретроспективой полотен – Мунка и Макса Либермана (но Либерман принять участие в выставке не смог). Кроме того, позвали множество молодых художников из разных стран, в том числе и сверхсовременных кубистов Пикассо и Брака.
