Влияние массового туризма на образ жизни внутреннего моря было весьма значительным. Хотя деньги принесли процветание многим доселе испытывавшим экономические трудности районам. Прикосновение Мидаса не обошлось без вредного влияния. Обычаи, привычки, нормы поведения, пережившие века и составлявшие суть жизни страны или острова, стали блекнуть и увядать под влиянием новых гостей. Их отпускное настроение вкупе с моралью «снисходительных обществ» часто приводило к возникновению поведенческих моделей, о которых раньше никто не помышлял. Рыбак с Родоса, открывая платиновую пачку сигарет, теперь говорил: «Я больше не выхожу летом в море для рыбной ловли; а зачем? Ведь теперь вокруг так много богатых шведских дам». А на Сицилии женщин со свободной моралью называют una Inglesa. Самолеты, газеты, телевидение, музыкальные автоматы и транзисторные приемники изменили образ жизни людей ничуть не меньше, чем завоеватели и пиратские набеги в прошлом. Море быстро становилось международным, одновременно лишаясь своей индивидуальности.
Североафриканские страны пока еще не затронуло влияние туризма. Причины – нестабильная обстановка в них и антиевропейские настроения, уходящие корнями в колониальное прошлое. Это делало их непривлекательными для гостей. К примеру, Александрия, снова ставшая за годы британского правления в Египте многонациональным и очень привлекательным городом на этом море, пришла в упадок и превратилась при арабах и турках во второстепенный порт, где кости древности ясно виднелись под кожей современности. В гавани, где раньше стоял британский и французский флот, теперь лениво покачивались на якорях русские суда. Новой силе еще предстояло узнать, что тот, кто вмешивается в дела Египта и Ближнего Востока, всегда обжигается. На другом конце моря Алжир, некогда процветавший благодаря пиратству, а потом снова вернувший процветание благодаря Франции, тоже переживал упадок, став независимым, но не идущим на компромисс. Многие из независимых государств на самом деле неуклонно тонули. Только финансовая помощь и благоприятные торговые соглашения с их бывшими хозяевами не позволяли им скатиться в анархию.
Только Гибралтар, расположенный на воротах моря, остался преданным Британии. Жители скалы не пожелали отдавать свою судьбу в руки испанцев, поскольку ясно видели, что уровень их жизни выше, чем у соседей. Престарелый испанский диктатор, генерал Франко, умасливал и подкупал, использовал экономическое давление, но так и не заставил гибралтарцев пожертвовать своим процветанием и свободой. Британия, строго говоря, не слишком интересовалась своей прежней колонией – разве что сохранилась некая эмоциональная связь, но справедливости ради британцы поддержали требования гибралтарцев. Тем временем в штабе Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке многочисленные недавно появившиеся нации и народности требовали, чтобы Британия вернула Гибралтар испанцам. Эту идею жители Гибралтарской скалы категорически отвергли. Таким образом, во второй половине XX века повторились те же глупости, которые были характерны для Лиги Наций. Даже Клеон Афинский, вероятно, не смог бы сдержать улыбки, слушая рассказ о демократическом форуме, который дал независимому государству Мальта с населением 330 000 человек такое же право голоса, как Италии, Испании и Франции.
«Время, океан и звезда сделали нас тем, что мы есть сейчас» – эти слова викторианского поэта Уильяма Уотсона вполне применимы к обитателям Средиземноморья. Вечные конфликты сформировали их и снабдили сильным духом, равно как и фатализмом и неким смирением, которое нередко вызывает раздражение гостей из других стран. Создается впечатление, что они точно знают: что бы ни случилось, колесо будет продолжать вращаться. «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».
Как писал Т. С. Эллиот, вторя позабытым поэтам прошлого,
Две недели, как мертв Флеб-финикиец,
Забыл он крик чаек, песнь ветерка,
Барыши и убытки.
Теченье у дна
Глодало его молча, пока
Не вошел он, минуя старость
И юность, в водоворот.
Почти,
Ты, стоящий у штурвала, иудей или эллин,
Почти Флеба, был он красив и строен, как ты
Почти.
(Перевод Я. Пробштейна)
Никто не может предсказать будущее, а настоящее нельзя прочитать, потому что оно все еще пишется. Известно только прошлое – в границах нашей информированности, разумеется. Даже имея дело с прошлым, интуиция иногда стоит сотни фактов. Китс писал: «Воображение можно уподобить сну Адама: он пробудился и увидел, что все это – правда». Рентгеновские лучи воображения иногда могут увидеть сквозь века наслоений краски, тысячелетия старого лака, наложенного руками множества равнодушных реставраторов, что-то от Средиземноморья, каким оно было в действительности. Главная трудность заключается в том, что было множество шедевров, а не только один. Барокко легло поверх классики, христианские темы на языческие, философские картинки на эротику, а масштабные батальные сцены на милые пасторальные миниатюры. Были успехи, но были и неудачи. Безразличные художники закрасили полотна, которые мы хотим увидеть, но уже не сможем.
Иногда море и земля вокруг него раскрываются. Думаю, легче всего увидеть и понять их, когда ты один на борту парусника. Вероятно, безмолвие, заключенное в ветре и волнах, обостряет чувствительность. Человек становится кем-то вроде медиума, достигшего состояния, когда перестаешь ощущать собственное тело и настраиваешься на длину волны, которую никогда не слышишь за мирским шумом и суетой. На поверхность всплывает лицо, или фрагмент империи, или затонувший корабль, или остров, каким он был в момент рождения. Они двигаются, словно золотой карп, полный жизни, видный до мельчайших чешуек, пока внезапный порыв ветра или случайная волна не начинают шевелить поверхность, и видение исчезает. В такие минуты, если прислушаться, можно услышать голос моря. На бесконечных песчаных пляжах североафриканского побережья, в покинутых и забытых бухтах Адриатики, среди руин древних городов или в маленьких бухточках, где воздух напоен ароматом сосен, море говорит: «Да».
