При отходе на эту позицию произошло мое первое столкновение, по полевому телефону, с Нотбеком, начальником дивизии. Он позволил себе резко отозваться о действиях полка, в почти угрожающих тонах, совершенно не отдавая себе отчета в том, что во все эти тяжелые дни сделал полк, теперь оставшийся почти без офицеров и сжавшийся до восьмисот-девятисот человек. Я вспылил и не менее резко оборвал генерала. Полк исполняет свой долг и не заслужил разноса на поле сражения. Что касается до его командира, то он готов сдать полк другому.
Нотбек «сократился». Но, как покажет будущее, не переменился в своих отношениях к измайловцам и их командиру.
После боя 30 августа полк был «на минутку» осажен в резерв. Дивизия, в зависимости от давления немцев то в одном месте, то в другом, передвигалась, подаваясь назад и влево. В первых числах сентября главнейшая угроза обозначилась на шоссе Мейшаголы – Вильно. Гвардия вошла на этом участке в боевую линию и загородила немцам дорогу. В ночь на 3 сентября измайловцы сменили на фронте в окопах лейб-гвардии 4-й Императорской Фамилии стрелковый полк. Я нашел командира, знакомого еще по Пажескому корпусу, – Н. Н. Скалона (Георгиевского кавалера за японскую войну, сослуживца по 10-му армейскому корпусу, где Скалон командовал в 9-й дивизии 36-м пехотным Орловским полком), спокойно сидящим в какой-то одинокой халупе, шагах в восьмистах – тысяче от передовых окопов. Противник его пока что не тревожил, и он чувствовал себя прекрасно.
Это место штаба напомнило мне знаменитый блиндаж на лысине под Мезенцом одиннадцать месяцев тому назад. Управлять полком в случае боя с линии батальонных резервов было бы чрезвычайно трудно и, может быть, пришлось бы уходить под огнем, снимая телефоны.
Учтя эти неприятные возможности, я приказал расположить штаб полка далее в глубине, где за серединою участка и у проходившего здесь шоссе удобно находился лесок. Раскинув близ самой опушки свой цыганский табор, штаб погрузился в сон. Но сон оказался кратким. Едва стал пробиваться первый свет, часов в 5 утра, как нас разбудила артиллерийская бомбардировка. Немцы обрушились на измайловский участок. Вскоре начали отвечать наши батареи. Загорелся бой.
Силенок у нас было мало, но мы вышли в тот памятный день из тяжелого положения с честью, лишь немного осадив на позиции и остановив дальнейшее продвижение несомненно превосходных сил противника на следующем гребешке.
Одинокая халупа штаба императорских стрелков оказалась в той полосе, которую нам пришлось уступить противнику.
Немцы наступали так бодро, что были видны невооруженным глазом с наших батарей, и два батарейных командира приехали ко мне просить разрешения сняться с позиций, чтобы не потерять орудий.
– Ни в каком случае, – приказал я. – Наоборот, усильте огонь и продолжайте его, хотя бы понадобилось перейти на картечь.
Не сомневаюсь, что эта непоколебимость нашего артиллерийского щита в связи с симулированным подходом на виду противника не существовавших резервов – писаря и музыканты при штабе, предводимые полковым адъютантом (это была его блестящая идея) – существенно повлияли на благополучный для нас исход дела. А были жуткие часы!
Бой этот мы назвали «Линдиснишки», по имени широко разбросанной в этих холмах захудалой деревни.
Мы провели затем тревожный темный вечер, так как у гвардейских стрелков, влево, в стыке с нами, был большой лес, и им все чудилось, что немцы туда просочились и что это лежит на нашей совести!
Незадолго до полуночи, однако, получилось приказание отступать далее, к Вильно.
Отход совершился беспрепятственно, под покровом ночи, и на другой день части 1-й гвардейской пехотной дивизии еще раз вступили в литовскую столицу.
Здесь была объявлена дневка. Полк расположили по квартирам вблизи Антоколя. Я имел случай взглянуть на тот дом, где жил мой отец в 1898–99 годах и где я бывал в чине подпоручика лейб-гвардии Егерского полка.
Воспользовавшись дневкой, я съездил в штаб 10-й армии, в которую мы тогда входили, чтобы узнать обстановку в широких чертах. Черты эти складывались для нас в довольно неприятную гримасу. Противник на этом Северном фронте пытался левой частью стратегических клещей (правой он давил с юга) как можно глубже охватить нас с фланга и с тыла и отрезать войска, действовавшие в виленском районе. Неприятелю, таким образом, было на руку наше здесь упорство. Но понимали это и мы, и было решено произвести большой отход, с тем чтобы оторваться от немцев и уничтожить ту форму мешка, которую принял в этом районе абрис нашего фронта.
Вечером… сентября выступили в общем направлении на Солы и Сморгонь, на юго-восток. Два-три последующих перехода гвардии представляли собой явление редкое. Пехота вместе с артиллерией шла в узкой полосе предоставленных им немногих дорог; противник наседал сзади и обозначал свое пребывание справа и слева. Ночью, когда немцы пускали свои зеленые ракеты, было очевидно, что мы идем окруженные с трех сторон и что противник стремится преградить нам путь и с четвертой стороны. Командир преображенцев граф Игнатьев при встрече со мной сказал: «Идем в Потсдам!»
Впоследствии район, в котором мы двигались, нанесенный на карту, вырисовался в форме груши, узкая часть которой была обращена к нашим тылам. Через это горлышко в конце концов гвардия благополучно проскочила и вышла из ловушки. Фронтовому и армейскому командованию удалось остановить, а затем отогнуть немецкие клещи.
7 сентября полк поставили в резерв за позицией у господского двора Рачуны. Впереди шел оживленный бой в течение недели; маленький помещичий дом, где сбилось в кучу несколько штабов и где я спал под роялем, обсыпало осколками и шрапнельными пулями, но в дело измайловцев не ввели.
Я вынужден был свести полк в два батальона. В нем оставалось восемь офицеров и восемьсот солдат. Все – не офицеры и солдаты, а тени.
Под Рачунами мы простояли трое суток и были двинуты далее на юго-восток, через Солы к Сморгони. У Солы мы увидели еще свежие следы кавалерийского немецкого набега – произведенные разрушения. Переход до Сморгони был невелик, и еще до полудня 11 сентября полк достиг назначенной ему линии, шедшей влево и к югу от самого города Сморгони. Город заняли лейб-егеря, а левее измайловцев стали семеновцы. Преображенцев назначили в резерв.
Едва я успел дать указания по разбивке и укреплению позиции, как над нами разорвалась пара шрапнелей, за которой последовало несколько беглых очередей. Очевидно, какие-то два конных орудия противника успели подъехать близко, опередив пехоту, и хорошо увидели наши цепи, приступавшие к самоокапыванию.
Штаб полка вместе со штабом преображенцев расположился верстах в двух за позицией, в железнодорожной будке, которую мы заслуженно прозвали «клоповником».
Под Сморгонью гвардия простояла две недели, до 26 сентября. Не считая артиллерийского огня, боев не было. Противник выдохся и только раз попробовал атаковать непосредственно левее 1-й гвардейской дивизии, но был отбит. Ход этого последнего боя можно было довольно хорошо наблюдать с фланга, с наших позиций. На них мы углубляли и совершенствовали свои окопы. В брошенную жителями Сморгонь солдатня ходила за так называемыми покупками, возвращаясь с разною дрянью, а иногда и с хорошими товарами, вроде, например, сапожного, которым славилась Сморгонь. Знаю только, что впоследствии один из полковых мастеров-сапожников сшил мне превосходные высокие сапоги из отличной сморгонской шагрени. Я довольно щедро заплатил сапожнику по петербургским ценам, но не спрашивал, во что ему обошлась шагрень в Сморгони!
