Набеги на город дали возможность командиру 8-й сводной роты штабс-капитану Козеко удовлетворить его артистический вкус (он пописывал недурные стихи) и превратить свой командирский блиндаж в кокетливый будуар, с подушками, коврами и занавесками.
Я посещал окопы чаще по вечерам, так как тогда можно было незаметно подъехать с тыла даже в полковой бричке. Раз как-то, по возвращении в «клоповник», меня вызвал по телефону командир 2-го сводного батальона Николай Владимирович Муфель.
– Едва вы отъехали, – доложил он, – как граната ударила точно в то место, где вы садились в экипаж. Позвольте вас поздравить!
Тут я вспомнил, что действительно слышал, отъезжая, одиночный удар гранаты позади, но не обратил на это внимания.
Хуже гранатных развлечений был неожиданный налет начальника дивизии. Нотбек в одиночестве пришел пешком с тыла вдоль линии железной дороги. Я его встретил у «клоповника» и отрапортовал, в ответ на что Нотбек, худой, желто-бледный и злой, сделал мне резкий выговор за дурную дисциплину в полку. Ему попался по дороге солдат, который не узнал генерала, кое-как отдал честь, был неряшливо одет и т. п.
К сожалению, тот небольшой запас подтянутости мирного порядка, который я нашел в полку при приеме три месяца тому назад, был растерян и утрачен. Постоянные бои, отсутствие сна и отдыха, окопная жизнь, марши не давали возможности оглядеться и заняться внешним видом людей.
Теперь, казалось, операции замирали (хотя в районе Вилейки только что удалось парализовать грозивший прорыв немцев). С наступлением более спокойного времени можно было обратиться к постепенному превращению офицеров и солдат – теней в прежнюю плоть и кровь.
Я решил посмотреть роты (их стало немного) в сомкнутом строю и задать им тон. У самого штаба полка находилась удобная площадка, к которой можно было подвести роту в мелких строях, скрытно, через ряд небольших молодых рощ.
Рота выводилась сначала в резерв, а затем я вызывал ее к себе. Легкие смотры эти я производил обыкновенно утром. Был в этом известный риск, так как и будка наша иногда обстреливалась, да и аэропланы летали. Но, к счастью, все обошлось благополучно, и только в одной роте, при ее возвращении, ранило легко двух солдат.
И это была рота, представившаяся хуже других!
Вид у нее оказался как в воду опущенный. Лица унылые, одежда бестолково пригнанная. Ответ на мое приветствие вялый.
Объявив роте о своем первом впечатлении, я посмотрел с сожалением на печального ротного командира капитана Ф. и сказал:
– Да и ротный командир не побрился!
Действительно, на щеках у него была щетина, по меньшей мере, трех дней.
Плохо проделали и несложное сомкнутое ученье.
Зато, помню, другая рота (молодцеватого Подладчикова) представилась нарядно и почти по-красносельскому.
Значит, можно было и в тех трудных условиях, при желании, добиваться порядка и приличного воинского вида.
К достижению результатов в этом направлении мы и приступили, начиная со Сморгони.
Гвардию сменили здесь армейские части 26 сентября и двинули на квартиры в районе среднего, так называемого Западного, фронта, в широком пространстве в районе Поставы, к югу от озера Нароч. Полку было назначено большое село Сергеевичи с окружающими мелкими деревнями. Но нас вначале было так мало, что почти весь полк поместился в Сергеевичах.
Здесь, в стратегическом резерве, простояли мы около шести недель, прибыв 2 октября и выступив на юг, в Галицию, 14 ноября. К границе нас подвезли по железной дороге, потом мы шли – в большой мороз и при ледяном встречном ветре – пешком. Стали вокруг Волочиска около 30 ноября; измайловцы – в большом селе Остапье; штаб полка в замке какого-то польского графа.
Под Рождество гвардию перевели дальше на юг, причем измайловцев расположили на широких квартирах вокруг села Мыслова Русское по реке Збручу, на австрийской границе.
Мысль о передвижении гвардии на юг была связана с зимней наступательной там операцией 7-й армии. Но она не удалась, и к помощи стратегического резерва для развития успеха прибегнуть не пришлось.
Зато с октября по декабрь наша мысль была занята обещанным смотром гвардии Государем. Фактически, после нескольких фальшивых тревог, смотр состоялся 15 декабря, под Волочиском. Он оставил мрачное впечатление. Государь приехал к 1-й дивизии в полной уже темноте. Люди, стоявшие по щиколотку в грязи размокшей пахоти, не могли видеть царя. Лично меня он узнал и сказал несколько милостивых слов. После смотра все начальники отдельных частей были приглашены на обед в вагоне Государя. Он был гостеприимен, но крайне бледен – и физически, и в разговоре. За столом я сидел несколько наискосок от Государя; казалось, он очень устал и был рад, когда вся эта церемония кончилась и он прощально пожал нам руки. Мы не могли думать тогда, что это было настоящим прощаньем!
С вопросом о царском смотре связано следующее бытовое воспоминание. В конце октября, под Сергеевичами, наладив обучение полка с азов и добившись уже кое-каких результатов в области возвращения к гвардейскому виду, я уехал в отпуск на три недели.
Не успел я приехать в Петербург (моя семья жила тогда в Финляндии), как мне передали из запасного батальона полка, что почти назначен день царского смотра и что он должен состояться на фронте в ближайшее время.
Мне ничего не оставалось, как сейчас же сесть в обратный поезд и вернуться к полку.
Приехал я туда, никого не предупредив, вечером, часов в девять, когда было уже совершенно темно. Когда я вошел в зальце дома, который занимал штаб полка, передо мной открылась живая и неожиданная картина: вокруг длинного стола посередине комнаты сидело несколько офицеров во главе с моим заместителем – старшим полковником – вперемешку с дамами. Компания эта заканчивала свой ужин.
Дамы оказались женами соответствующих офицеров. На хозяйском месте председательствовала жена старшего полковника…
Все сконфуженно встали. Смущение и остолбенение хозяев и гостей можно было сравнить с последней, немой сценой из «Ревизора».
Я предложил продолжать трапезу и выразил свое «приятное» удивление видеть полковых дам в семейной обстановке на фронте. Председательский стул опустел, и я сел на него.
Полковой адъютант между тем справлялся по телефону насчет смотра. Оказалось, что его не будет, и, следовательно, я мог ехать назад в Петербург.
Поиграв в любезного хозяина с час, я покинул милую компанию, чтобы поймать свой поезд. До железной дороги нужно было ехать еще несколько верст на лошадях.
Под Волочиском гвардия простояла в резерве около двух с половиною месяцев. За это время совершилось переформирование ее в три корпуса – два пехотных и кавалерийский. Получилась маленькая армия, которой присвоили название «войск гвардии». Командовать ими вызвали традиционного Безобразова. Начальником штаба к нему назначили моего недавнего постоянного боевого соседа, командира преображенцев графа Н. Н. Игнатьева.
