Несмотря на свою грузную с детства фигуру и физическую мягкость – в корпусе Игнатьева прозвали «дядя Распух», – он в нужных случаях был далек от мягкости.
Твердость свою он доказал в тяжелых боях преображенцев во время летних и осенних отступательных операций 1915 года. Вместе с тем он был умен и самолюбив. В служебных отношениях, как я смог убедиться, Игнатьев доверял своим помощникам и предоставлял им свободу, но это не значило, что он позволил бы подчиненному «сесть себе на шею» и, еще менее, выказывать к себе открытое неуважение.
А это был как раз тот путь, на который вступил потерявший всякое чутье и зазнавшийся Доманевский. Скромный по натуре Игнатьев сам сознавал свою неподготовленность к большой штабной работе и рад был учиться, но не выслушивать дерзости и насмешки от своего ближайшего помощника, хотя бы и с репутацией «талантливого». Игнатьев все же обнаружил довольно долгое терпение; тут могла играть роль поддержка Доманевского как Безобразовым, так и некоторыми старшими чинами вновь сформированного и еще не укрепившегося штаба. Кроме того, быть может, в начале совместной работы Игнатьева и Доманевского последний только набирал силу и разбег, и поведение его было сравнительно приличным.
Но чем медленнее назревала ссора, тем круче и сильнее должен был оказаться конечный взрыв!
Гвардия в эти первые месяцы 1916 года не вела боев и не стояла на позициях, состоя в стратегическом резерве Главнокомандующего и перемещаясь в тылу, в зависимости от обстановки, с одного фронта на другой.
В первых числах июня мы шли походом с севера к Молодечно. Это было время удачного перехода в наступление Юго-Западного фронта генерал-адъютанта Брусилова и развития крупной победы под Луцком.
Кроме приятных и освежающих известий с этого фронта, стали доходить на марше и неприятные слухи из штаба Гвардейского отряда, только что официально переименованного в «войска гвардии», а именно, о разладе между Игнатьевым и Доманевским.
На следующий день, 9-го, я привел полк, исполняя маршрут, на очередную ночную стоянку. Расположив его по квартирам в деревушке и устроившись со штабом в отведенной мне избе, я умылся и пошел в близкое поле ржи пройтись перед ужином и отходом ко сну. Возвращаясь, я увидел, подходя к дому, полкового адъютанта, ожидавшего меня на пороге с каким-то пакетом.
– Из штаба с «войск гвардии», привез мотоциклист, – доложил адъютант, – и ожидает ответа.
В глазах офицера, строго деловых, все же светилась искорка понятного любопытства.
Но я не мог удовлетворить его: в конверте заключалось письмо от Игнатьева – секретное.
В нем он спрашивал меня, соглашусь ли я принять должность генерал-квартирмейстера в штабе «войск гвардии».
В тот же день я простился с офицерами полка, сдав командование старшему полковнику, и выехал в Молодечно, где стоял штаб гвардии.
И Безобразов, и Игнатьев встретили меня тепло, как гвардейского товарища и старого пажа. Игнатьев откровенно рассказал мне, что служба с Доманевским сделалась совершенно невыносимой и что даже «Воевода», которого Доманевский долго держал под обаянием своего авторитета, должен был, наконец, признать создавшиеся отношения невозможными. Доманевский к тому же постоянно пил и в «приподнятом настроении» превращался в заурядного нахала. Дерзил он, забываясь, и старику Безобразову, не менее, чем Игнатьеву.
Я начал принимать должность и подчиненные мне части (телеграфные, авиационные), как вдруг появился Доманевский, решивший лично сдать должность и уйти «с треском». Он произнес речи перед телеграфистами и другими малочисленными командами, а в виде такого же жеста в отношении чинов квартирмейстерской части составил прощальный приказ, который вручил мне для отпечатания и издания. Содержание этого документа было изумительно: в нем сказался весь Доманевский и его мания величия.
К каждому из офицеров он обратился с отдельным словом начальнического наставления, вроде «А полковнику Л. советую побольше выдержки» и т. д., заключив это отпуском всех прегрешений своих помощников, а мне – пожеланием удачно справиться со своей должностью.
Отдачей такого небывалого приказа Доманевский хотел, вероятно, заменить им благодарственный приказ самому себе, на который, разумеется, не мог рассчитывать в тех острых условиях.
Но само собою понятно, что это произведение не увидело света, так как ни Игнатьев, ни я не могли допустить оглашение этого странного документа.
В начале июля гвардия была посажена в поезда и перевезена на Юго-Западный фронт, к Луцку, где решили ввести ее в дело для развития достигнутого там успеха. Штаб погрузился 1 июля.
Таким образом, я сразу попадал с ним в гущу боевых действий и должен был на первых же порах окунуться в настоящую оперативную работу.
Нельзя сказать, чтобы я чувствовал себя вполне в своей тарелке в новой роли.
Атмосфера в штабе была приятная и гвардейская, но в чисто штабном отношении не хватало должной техники. Я уже говорил выше, что преподать и наладить ее не могли ни Безобразов, ни Игнатьев. За вычетом ушедшего Доманевского в штабе осталось всего два офицера с некоторым штабным опытом и в форме Генерального штаба. Умудрились составить штаб не только почти исключительно из гвардейских офицеров, но и продолжавших носить мундир своих полков. Так, ответственным разведывательным отделением квартирмейстерской части ведал полковник лейб-гвардии Конного полка Н. Н. Б., с академическим значком, но до того никогда в штабах не служивший. Другим, второстепенным, отделением начальствовал полковник лейб-гвардии Гродненского полка В. Помощники начальников отделений в моем отделе были два семеновца, один лейб-гренадер и один гвардейский конно-артиллерист, – все со школьной академической скамьи, но не получившие еще права на перевод в Генеральный штаб и носившие форму своих частей.
С моим приездом появился еще один мундир, измайловский.
Этот строевой гвардейский вид штаба гвардии и почти полное отсутствие серебряного прибора и аксельбантов Генерального штаба, непопулярных в войсках, нравились гвардейскому офицерству. Когда какая-нибудь строевая часть проходила мимо нашего штаба, музыка или хор кавалерийских трубачей играли по одному колену трех полковых маршей: кавалергардского – для Безобразова, преображенского – для Игнатьева и измайловского – для Геруа.
Отношения у меня с Безобразовым и Игнатьевым установились прямые и добрые. Довольно скоро стало ясно, что мое «временное» командирование решено превратить в постоянное назначение. Возникал вопрос, как быть с моим полковничьим чином и с полком? Назначить меня генерал-квартирмейстером до утверждения в должности командира полка, то есть до производства в генералы, было бы странно и неловко. На это я не мог согласиться, и оба мои начальника хорошо это понимали. Повторялась скучная история с козловским полком!
К производству я был представлен за боевое отличие 30 августа 1915 года, в день, когда я командовал, при отходе к Вильно, родной 2-й бригадой, состоявшей из Измайловского и Егерского полков. Но это представление совершало утомительное «хождение по мукам», то есть по высшим штабам, в которых оно либо попадало «под выжидательное сукно», либо просто погребалось, либо снова выплывало на свет Божий. Просматривая мои письма к жене за этот период, я вижу, что порядочно надоедал ей вестями о приключениях этого незадачливого путешественника – моего производства. Вспоминались слова А. С. Саввича: «Поразительно, с каким трудом дается вам то, что причитается, и что другие получают без малейшего труда и волокиты».
