Он много читал и постоянно себя образовывал; хорошо знал историю. Был религиозным, опять-таки по-русски – с иконами, с не рассуждающей верой, с глубоким духовным философским мышлением. У Игнатьева бывали минуты, когда он вдруг становился «не от мира сего». Он даже определенно говорил мне, что мечтает… о монашестве! Совершенно несомненно, что его честолюбие оставалось в зачаточном состоянии и его немалые служебные достижения – Государева Свита, командование первым, старейшим полком, Георгиевские крест и оружие, штаб «войск гвардии», впоследствии, уже после революции, командование 1-й гвардейской пехотной дивизией, – все это скользило по нем, совершенно не затрагивая его духовной сущности. В последний раз я видел его в эмиграции, в Англии, в 1920 году, на работе в саду своего брата, который арендовал тогда ферму близ Гастингса, переименованную им, к ужасу английских почтальонов и лавочников, в «Круподерку» – как называлось киевское именье графов Игнатьевых.
Николай Николаевич, в русской рубахе, мастерил курятник, во все горло распевая народные русские песни. Если бы не эти песни, я легко мог представить себе Игнатьева за этой работой в монашеском подряснике – и вполне счастливым. Он не мечтал о скрытых кадрах штаба «войск гвардии» или 1-й гвардейской дивизии! Довольно скоро судьба улыбнулась ему и послала место по душе: болгары, в память его отца, предоставили ему должность библиотекаря в военном министерстве.
Приходилось слышать, что русские люди, встречаясь с ним в Софии, поражались его отвлеченности и бесстрастному отношению к тому, как «русский народ сам устроил свою судьбу».
Как я уже коротко сказал выше, порядки, завещанные мне Доманевским в генерал-квартирмейстерской части, меня не удовлетворили и беспокоили. Было очевидно, что всю работу он стремился сделать сам, и потому его ближайшие помощники превратились в слепых и даже несколько запуганных исполнителей. В условиях этой единоличной системы не имело особенного значения – насколько эти помощники сами по себе были подготовлены и на месте.
Первое, что мне бросилось в глаза, – это именно их несоответствие порученным им отделениям. Конногвардеец Б. имел самые наивные представления об организации армейской разведки и о составлении сводок. Первые же его доклады показали, что он с делом не знаком и не может сам служить тем живым и надежным справочником, всегда наготове, которым должен быть хороший начальник разведывательного отделения.
Во главе оперативного отделения стоял подполковник Л., Генерального штаба, из финляндских уроженцев, едва не получивший от моего предшественника напутствие «выказывать больше выдержки». Как раз в выдержке этому честному, усердному и военно-образованному офицеру никак нельзя было отказать – недаром в нем текла скандинавская кровь. Но по той же причине это был сравнительно тяжкодум и медлитель, не подходивший к темпу оперативной работы.
Больше на своем месте казался начальник службы связи, подвижной и толковый капитан Генерального штаба Т., но, в общем, лица были приставлены, точно нарочно, к делу, в котором они могли принести наименьшую пользу. На всей организации генерал-квартирмейстерского отдела лежал очевидный отпечаток любительства. Несомненно также, что велик был процент гвардейских офицеров, самоуверенно устроившихся на серьезных штабных должностях с мыслью, что «не боги горшки обжигают».
Правда, у новорожденного штаба «войск гвардии» и ее квартирмейстерской части еще не было боевого испытания – нахождение в стратегическом резерве слишком походило на красносельское времяпровождение, – но это не могло служить оправданием слабой налаженности штабной работы. Все нужные ее элементы должны были состоять в полной готовности и исправности, как хорошо собранная, смазанная и проверяемая машина.
Мне пришлось начать с перемещения Л. на более подходившую ему должность начальника разведывательного отделения и с удаления Б. в распоряжение Безобразова. Начальника оперативного отделения приходилось просить со стороны, из числа офицеров, которые имели уже в этом деле опыт. В этом отношении мне очень повезло: предложили начальника оперативного отделения 1-й армии, составившего себе отличную репутацию. Это был подполковник Николай Владимирович Соллогуб, который со своей стороны стремился перевестись в войска гвардии, – сам бывший гвардеец (начал службу лейб-гвардии во 2-м Царскосельском стрелковом полку).
Прибыл этот офицер как раз во время боев гвардии на реке Стоходе и сразу показал себя способным сделаться настоящей правой рукой генерал-квартирмейстера, что, естественно, требуется от начальника оперативного отделения. Это был умный, знающий, тактичный, уравновешенный человек и превосходный организатор. Ловкими своими руками он быстро слепил из имевшегося материала основное отделение штаба, постепенно завоевавшее себе авторитет и всеобщий почет. Вместе с тем он объединил вокруг себя подчиненную ему молодежь Генерального штаба, сделав для них работу приятной и интересной. Благодаря Соллогубу спокойная и уверенная атмосфера водворилась сначала в круге его непосредственного влияния, а затем ею заразились и соседи.
С этим выдающимся офицером мне суждено было работать, с маленьким перерывом, вплоть до фактического окончания войны, то есть до осени 1917 года. Я привлек его на должность генерал-квартирмейстера в штабе 11-й армии, когда я был ее начальником штаба, и вместе с ним мы потом «сели на скамью подсудимых» при разборе так называемого Корниловского заговора в первых числах сентября, в Бердичеве. И вместе с ним, оправданные при немом содействии судейского генерала, уехали в Петербург, отряся прах от революционной пыли, окутавшей густым облаком фронт, войска и штабы.
Подчинен мне был по должности генерал-квартирмейстера авиационный дивизион гвардии. Состоял он из старомодных Ньюпортов и т. п., летать на которых, по мнению захваченных нами австрийских и германских летчиков, означало самоубийство. Машины, действительно, имели ненадежный вид. Они постоянно портились; вечно чинились и латались. Дивизионом командовал кавалергардский ротмистр Н. С. Воеводский, а в числе летчиков-«самоубийц» находился мой старый знакомый по лейб-гвардии Егерскому полку – Н. Н. Моисеенко-Великий. Оба – пажи. Помощь нашей авиации вообще, а гвардейской в частности, была ничтожной. Мы слишком заметно уступали противнику в этой области и состязались с ним вяло, по мере наших нищенских сил и возможностей.
Воздушная разведка, фотографирование и бомбардировки требовали разделения задач и большого числа аппаратов. Протягивая ножки по одежке, авиация наша работала, постоянно прихрамывая, спорадически и универсально.
Это была не военная авиация, а игрушка.
1 июля штаб гвардии двинулся из Молодечно по железной дороге на Юго-Западный фронт. Войска направлялись на Луцкий его участок, а Безобразов, Игнатьев и я проехали в Бердичев на свиданье с главнокомандующим, генерал-адъютантом Брусиловым.
Свидание это произошло 4 июля. Начальником штаба у Брусилова был генерал Клембовский (бывший измайловец), а генерал-квартирмейстером у него мой киевский сослуживец Н. Н. Духонин.
Совещание оказалось коротким, так как роль гвардии была предрешена. Ее сосредоточивали к западу от Луцка с целью развития успехов, достигнутых в этом районе 8-й армией. Предполагали прорвать свежей ударной массой фронт противника на путях к Ковелю и овладеть этим пунктом, в то время как 8-я армия будет содействовать, наступая левее, на Владимир-Волынск.
