За Гурко шел незнакомый мне генерал-лейтенант Генерального штаба в несколько странной коричневой куртке. Скорее полный; выпуклые, точно вытаращенные бледно-серые глаза; небольшие усы, навощенные на концах бриллиантином. Мы сразу поняли, что это начальник штаба, а потом узнали его имя – Михаил Павлович Алексеев, однофамилец начальника штаба Верховного Главнокомандующего.
Представление закончилось в несколько минут. Мы разошлись в ожидании своей участи.
Ожидание это напомнило живую картину: как в корпусе и потом в Академии, сбившись в кучки, ждали после экзамена выхода классного наставника с листом отметок; баллы громко оглашались, и мы узнавали, кто и как выдержал экзамен.
Я успел сходить на станцию к отходу поезда Безобразова и попрощаться с ним и с Игнатьевым. Провожавших было немного. Протянув мне руку в последний раз из вагонного окна, Безобразов тепло поблагодарил меня за работу, назвав при этом «просвещенным генерал-квартирмейстером».
Поезд увез обоих, с тем чтобы мне уже не встретить их в следующий раз раньше эпохи эмиграции, через четыре года.
Очень скоро всем стало ясно, что штабом войск гвардии не собираются воспользоваться как кадром или скелетом для формирования нового штаба. На все главные места были вызваны помощники М. П. Алексеева, с которыми он работал в Двинске, откуда Гурко командовал 5-й армией.
Среди всеобщего разгрома штаба войск гвардии уцелели только генерал-квартирмейстер и оперативное отделение его отдела. В последнем, очевидно, опытный штабной глаз Алексеева усмотрел с первого же знакомства деловитость и налаженность. Отделение это и затем не испытало никаких перемен и оставалось в своем личном составе времени штаба войск гвардии.
Что касается до меня, то Алексеев подверг меня в первую очередь доброжелательному допросу, в котором коснулся и прошлой операции, и того, каково было личное влияние на нее Безобразова и Игнатьева. Я откровенно согласился с Алексеевым, что штабная работа у нас носила любительский характер – по причинам, приведенным мною выше; но вместе с тем я решительно заступился за Безобразова, указывая, что возводимые на него вины за Стоходские бои несправедливы; что главная его вина состояла в покорности условиям, в которые поставили его и вверенную ему армию.
Мне приходило впоследствии в голову, что это мое мнение о «павшем» начальнике сыграло известную роль в дальнейшем дружеском ко мне отношении как Алексеева, так и Гурко.
Как бы то ни было, я остался, и мне предстояло пройти полезную и интересную школу по моей должности под руководством этих двух генералов. Сотрудничество между ними на войне было долгое – Алексеев раньше исполнял должность начальника штаба 6-го корпуса, которым командовал Гурко в 1915 году, и они сжились. Это накладывало, по индукции, особый отпечаток единства и на все отделы штаба в их подчинении. И оба генерала были, несомненно, выдающимися организаторами и администраторами.
Ввоз двинских специалистов оправдал себя очень скоро. Штаб Особой армии прочно стал на ноги и, как мне кажется, сделался едва ли не самым образцовым в русской армии.
Благодетельными оказались и двинские прививки, сделанные отделу генерал-квартирмейстера. Для должной постановки разведывательного отделения был вызван подполковник Рузский, набивший себе руку на этом деле. В частности, он принес с собой тонкости фотографической техники воздушной разведки и изучения ее результатов в «мастерской» разведывательного отделения. Область эта была новостью и налажена она была далеко не во всех штабах даже к концу войны, как мне пришлось лично убедиться впоследствии.
Разведывательное отделение раздвинулось так, что из квартиранта одной жалкой комнаты в Рожище превратилось потом в Луцке в хозяина двухэтажного особняка.
Приданы были армии и отряды самолетов, с которых можно было делать снимки неприятельских позиций. В масштабе французского фронта число наших самолетов казалось ничтожным, но все же это было лучше, чем прежнее «ничего».
Появилось «контрразведывательное» отделение, не имевшее своей особой жизни в штабе войск гвардии и лишь теоретически числившееся при разведывательном отделении. Во главе контрразведки был поставлен бывший жандармский офицер, которому это неприятное и даже противное дело было хорошо знакомо и в котором он находил некоторую прелесть. Замечательно, как люди, гоняющиеся за шпионами, сами перенимают их приемы и манеры и потом никогда не могут от этих привычек отделаться. Мой ротмистр-контрразведчик, приходя с докладом, всегда как-то особенно таинственно стучал в дверь моего кабинета, бесшумно ступал, точно на цыпочках, и оглядывался – нет ли где спрятанных посторонних ушей. Докладывал он вполголоса, что невольно заставляло и меня понижать свой голос, обычно – чрезмерно громкий. Мы походили на двух конспираторов. По окончании доклада «контрразведчик» уходил таким же тихим порядком и старался закрыть дверь так, чтобы она не стукнула.
Служба связи разрослась под энергичным руководством очень большого, толстого, очень добродушного и очень добросовестного офицера Генерального штаба Гюленбегеля – финляндского шведа. В январе 1919 года, когда я перешел из Советской России в Финляндию, этот милый человек, уже состоявший тогда в финской армии, немедленно появился со своими услугами – и я сильно в них нуждался.
Заведовать цензурным отделением вместо гродненского гусара приехал подполковник Генерального штаба Замбржицкий. При своей явно польской фамилии он не имел ни одной польской черты в наружности и характере. Это был человек маленького роста, с темной растительностью на лице, замкнутый, необщительный, смотревший почти исподлобья. Но мне приходилось иметь мало дела с этим сумрачным офицером, так как цензурное отделение доставляло наименьшее количество хлопот, а выписан он был из Двинска специально для Гурко. Дело в том, что Гурко, чутко отзывавшийся на потребности жизни, решил по своей инициативе прийти на помощь войскам в вопросе ведения позиционной войны и создать полевой устав, регулирующий этот новый вид войны. Для исполнения этой кропотливой работы Гурко привлек Замбржицкого, лично направляя и редактируя новорожденный устав. В штабе Особой армии заканчивалось то, что было начато в штабе 5-й.
Замбржицкий считал себя, не без основания, принадлежащим в штабе, прежде всего, лично Гурко. К сожалению, устав вышел из печати только к 1917 году и потому не успел принести той пользы, которая имелась в виду и которую он действительно мог принести.
Организация работы в штабе получила стройный характер, расписанный по часам, притом без напряжения и суеты. Колеса завертелись, как в машине, где все части точно пригнаны и где нет места трениям и сбоям.
Два раза в день Гурко и Алексеев принимали в оперативном отделении доклад по всем данным обстановки на фронте вообще и нашей армии в частности. Производилось это перед ранним обедом, который подавался в общей столовой в 1 час дня, и перед ужином, начинавшимся в 8 часов вечера.
Делал доклад по висячей большой карте Н. В. Соллогуб своим спокойным, уверенным тоном.
Не менее двух раз в день в спокойное время – и много раз в боевое – я ходил с докладом к М. П. Алексееву.
