Сохранилось его письмо к моей жене, написанное 10 декабря 1916 года. Он писал в нем: «Что касается моего здоровья, то жаловаться не могу… Для меня служит большим утешением близость вашего мужа. Хотя мы оба страшно заняты, но все же удается иногда встречаться и поговорить по душе с милым Борисом Владимировичем. И эти разговоры всегда меня утешают, успокаивают и подбадривают. Car nous passons tous par un temps très dur».
Во время моего отпуска, как раз вскоре после этого письма, Винекен заменял меня в штабе армии и его одинаково полюбили как М. П. Алексеев, так и временные подчиненные – чины отдела генерал-квартирмейстера.
В марте, в разгар революционных известий с тыла и с фронта и наших стараний примениться к возглашенным новым порядкам, Винекен как-то приехал в штаб по делам корпуса, в котором, как и везде, шло глухое брожение. Он ночевал у меня, жаловался, что переутомился, что хотел бы поехать в отпуск отдохнуть. Действительно, Винекен вскоре подал рапорт об увольнении в отпуск, но по разным причинам разрешение оттягивалось. Это его беспокоило и нервировало. Наконец я узнал, что он получил разрешение ехать.
Велико было удивление мое и всех других, знавших жизнерадостность Винекена, когда почти одновременно мы услышали, что он застрелился.
Я немедленно выехал на автомобиле в Ровно, в окрестностях которого стоял штаб Гвардейского кавалерийского корпуса. Бедный Винекен лежал в открытом гробу в зальце помещичьего дома; стояли почетными часовыми два гродненских гусара. Больно было видеть лицо друга, искаженное, с уродливой раной в области виска.
Командир корпуса генерал Хан Нахичеванский сказал мне, что совершенно не понимает причины самоубийства. Правда, Винекен последнее время явно страдал неврастенией, видимо на почве переутомления. Но у него в кармане уже был отпускной билет! Он мог ехать в нужный ему отпуск в любую минуту.
Тело его нашли рано утром у стола, в кресле. Он был полураздет. На голову он, с очевидным намерением не чувствовать холода стали револьвера, нахлобучил папаху.
На столе нашли записку примерно такого содержания: «Я поступаю так потому, что чувствую себя больше не в силах работать с пользою во время, когда это особенно нужно». Затем он дал указание, что сделать с деньгами, и завещал сто рублей своему денщику.
На отпевание съехались депутации от полков корпуса, многие офицеры – с красными бантами на груди! Помолились, возложили венки, простились с покойником и на руках отнесли гроб к могиле под звуки печальной молитвы «Коль славен», которую играли кавалерийские трубачи. Могила была вырыта тут же, в усадьбе помещичьего дома, в дальнем углу большого сада…
Мне оставалось написать о том, как мы похоронили Александра Георгиевича, его вдове Ольге Николаевне. Я, в качестве дальнего родственника, оказался единственным представителем семьи на этих похоронах и с этой мыслью бросил последнюю горсть земли на гроб друга.
В день официальной присяги Луцкого гарнизона Временному правительству кому-нибудь из старших начальников нужно было возглавить церемонию. И Гурко, и М. П. Алексеев уклонились от этой неприятной обязанности, перепоручив ее мне. Я спросил, могу ли я провести ее без речей, без которых теперь не обходилось ни одно появление начальства перед войсками. Нет, я должен сказать «пару слов», указав на необходимость поддержания, прежде всего, порядка и дисциплины.
– Вы сумеете это сделать, – поощрил меня начальник штаба.
Гарнизон Луцка состоял из разных тыловых команд и полустроевых частей, которые были построены в усадьбе местной православной церкви. Вышли эти части, не нюхавшие пороха, с красными бантами вместо орденов и с красными знаменами, над изготовлением которых нужно было повозиться. На них красовались всевозможные надписи, одобрявшие свободу и революцию. Кое-где длинные тексты были нашиты на полотнища, укрепленные на двух шестах. Плакаты эти держали развернутыми по два солдата. Кстати, слово «нижний чин» было накануне изгнания из официального языка, как «унижающее», а вместо него вводился общежитейский термин «солдат». Мало кто подозревал, что в переводе, по существу, это слово значит «наемник».
Должен сказать, что я не надел красной розетки на этот случай, как ни разу не сделали этого Гурко и Алексеев. За все время революционного угара на фронте я служил кратковременным русским правительствам того времени, не свидетельствуя своей «приверженности революции» посредством красных знаков на моей груди.
После службы и молебна в церкви состоялось чтение присяги на дворе перед фронтом, пестревшим красными знаменами и плакатами. Мы, по-старому, держали во время этого чтения поднятой правую руку с пальцами, сложенными в крестное знамение. До свержения религии еще было далеко.
Затем я произнес свое «слово», а после него пропустил всю эту солдатню мимо себя церемониальным маршем. Он скорее напоминал деревенский крестный ход с той разницей, что вместо икон и хоругвей несли лес красных знамен и плакатов.
Все это обошлось без происшествий, и я благополучно вернулся в своем паккарде в штаб. Вернулся с облегченным вздохом, но и с уверенностью, что мы покатимся по наклонной плоскости, от чего нас не спасет никакое красноречие.
Пришлось мне потом отдельно обойти все подчиненные мне, как генерал-квартирмейстеру, части. И везде говорить, говорить, говорить…
К счастью, в то время, когда на армию с тыла напирал враг внутренний, облекшийся в овечью шкуру законного правительства, враг внешний ничего против русского фронта еще не предпринимал и лишь со злорадством следил за постепенным разложением этого фронта. Снаряжался знаменитый «пломбированный вагон», чтобы торжественно доставить в Россию из Швейцарии большевиков с Лениным во главе. Высадилась в Петербурге эта компания 19 апреля, – событие историческое, послужившее впоследствии основанием к переименованию Петровской столицы в Ленинград… В армии шли перемещения старших начальников – торопливые и часто ни на чем не основанные; раздался приказ № 1, сразу подорвавший дисциплину и ошельмовавший офицера; начались реформы и чистки первого штатского военного министра Гучкова, еще в мирное, царское время готовившего себя к этой должности.
В период этой сумятицы на верхах войска́ продолжали по инерции сидеть в окопах, благодаря самоотверженной деятельности младшего офицерского состава, внезапно превратившегося в корпус правых «демагогов», старавшихся опрокинуть или хотя бы сдержать левую пропаганду; последняя забирала все левее и левее, все ближе и ближе к большевизму и марксизму. Шел упорный и сознательный подкоп под боеспособность армии. Были выкинуты лозунги «мир хижинам, война дворцам» и «мир без аннексий и контрибуций». Как кажется, в конце марта Гурко получил назначение Главнокомандующим Западным фронтом. Его лично знал и по-своему ценил Гучков; они работали до войны вместе в комитете Государственной думы по обороне, а знакомы были еще с бурской войны (1899–1901 годов), на которую поехали, один – состоять при англичанах, другой – при бурах.
Гурко, конечно, увез с собой М. П. Алексеева. Особую армию принял генерал Балуев.
