Последний, к моему удовлетворению, не собирался остаться в этой должности при мне. Он, очевидно, рассчитывал сам занять должность начальника штаба и теперь, обиженный, объявил мне о своем отъезде в Петербург. Нужно заметить, что он был значительно старше меня по прежней службе в Генеральном штабе в штаб-офицерских чинах.
Запущенность господствовала под управлением Гиссера не только во внешнем облике несения службы, но и по существу. Офицеры Генерального штаба были лишь поверхностно в курсе порученных им дел. Получить быстро толковую и исчерпывающую справку было невозможно.
Разница с образцовым штабом Особой армии была разительная.
Нечего и говорить, что никаких ежедневных докладов командующему армией у оперативной карты не производилось. Все носило семейный и домашний характер.
Мне сразу же пришлось наложить руку на эти порядки из «Спящей красавицы» и разорвать паутину, которая начинала обволакивать штаб, год тому назад победоносный (11-я армия отличилась во время Брусиловского прорыва летом 1916 года).
Распечатали закрытые двери, учредили постоянное дежурство офицеров Генерального штаба. Раздвинули помещение. Сам я отказался от семейной квартиры во флигеле и приказал отвести мне пару комнат в здании штаба, рядом с помещением командующего армией. Кроме того, мне очистили тут же большой служебный кабинет, в котором я мог расположить на особом столе хорошую оперативную карту. Она отсутствовала в кабинетах Гиссера и Романовского!
Как они вели работу – я не мог понять. Мои нововведения были встречены молодежью Генерального штаба с молчаливою враждебностью. Я не мог счесть этих офицеров виноватыми и потому действовал мягко. Но они уже вкусили от революции и «свобод», и вводимый мною более строгий режим казался им бесполезным измышлением и угнетением.
Офицеры, в сущности, были вконец избалованы, и следовало произвести смену некоторых из них. Но это, разумеется, было совершенно невозможно в те сумбурные времена. Мне даже не удалось получить нового генерал-квартирмейстера, и я долго совмещал эту должность со своей собственной.
Лучшими и подтянутыми оказались отделы дежурного генерала, этапный, хозяйственный и др. Во всяком случае с этими отделами постепенно наладились правильные служебные отношения.
Пока я знакомился с делом и наводил порядок в отделе генерал-квартирмейстера, бедный Гутор отражал непрерывные атаки всевозможных депутатов, комитетчиков и приезжих с тыла «товарищей» разных толков якобы для связи и помощи, но фактически для углубления развала. Иногда Гутор приглашал и меня на эти заседания. Солдаты и какие-то прапорщики заседали с удовольствием и сознанием своей силы. Вели они себя развязно с «господами генералами» (титул «превосходительство» был отменен), разваливались на диванах и креслах, если таковые были к их услугам. Не слишком живописная группа эта всегда утопала в табачном дыму.
Но самым ужасным была безысходная глупость всех этих нескончаемых разговоров. «Товарищи» мешались решительно во все, требуя объяснений, почему такая-то дивизия стояла на позиции на два дня дольше, чем другая; почему такой-то полк переводится на другой участок; не является ли происходящая перегруппировка контрреволюцией и т. п.
На заседаниях этих встретился я с прапорщиком 13-го Финляндского стрелкового полка Крыленко, который уже успел проложить себе дорогу в председатели армейского комитета. Откровенный большевик этот энергично вел свою работу по разложению армии, действуя по указке из Петербурга от «Ильича» – Ленина. Внешность у будущего убийцы Духонина и первого большевистского «Главковерха» была невзрачная и отталкивающая, но держал он себя уверенно, вызывающе и нахально.
Как я ни старался уклоняться от стратегических собеседований с депутатами от войск и комитетов, все же совершенно избежать этого не удавалось. Но я принял меры, чтобы мои посетители не засиживались в моем служебном кабинете. Достигнуто это было тем, что я приказал очистить комнату от стульев, оставив только свой собственный и один для очередного настоящего докладчика. Если ко мне «товарищи» являлись ватагой, я принимал их стоя, а им сесть было не на что. Иногда я выходил навстречу к входным дверям, припирая таким образом «депутатов» к выходу. Деловые, но негостеприимные приемы эти действовали лучше, чем плакат с надписью: «не отнимайте времени попусту». Получив быстрые ответы на свои обыкновенно идиотские вопросы и не получив приглашения покурить, хотя бы стоя, депутаты, помявшись, ретировались. Но сравнение с радушием командующего армией было, очевидно, не в мою пользу.
Заметил я на опыте этих свиданий, что чем ученее, высокопарнее и непонятнее были мои объяснительные речи, тем скорее «товарищи» удовлетворялись моими объяснениями.
Труднее было мое положение, когда случилось волнение в типографии штаба армии, и солдатский ее комитет потребовал меня «к ответу». Забыл точно, по какому поводу: кажется, я уволил очевидного смутьяна, наслушавшись жалоб от дежурного генерала, в отдел которого входила типография. Уволенный, разумеется, поднял бурю и организовал протест типографских рабочих. Я решил лично отправиться в львиную берлогу и приказал там собраться депутации. Последняя предполагала судить меня, но я повернул дело так, что я оказался судебным следователем, депутаты – свидетелями, а бунтовщик – обвиняемым. И этому способствовала режиссерская часть: я сидел один за отдельным столиком, а депутаты стояли на приличном расстоянии в приличных позах полукругом, вроде хористов на сцене.
Кончилась эта история благополучно, и вышел я из львиной берлоги победителем, между шпалерами усмиренных наборщиков и метранпажей. Но – сделай укротитель малейшую ошибку, – конец мог бы получиться другой.
Между тем мы лихорадочно готовились к наступлению. Гучков, неудавшийся Карно из промышленников, 30 апреля закатился за горизонт, и судьбы революционного военного министерства оказались врученными будущему неудачному Бонапарту из адвокатов – Керенскому. Он уже превратился в первого консула, совместив всю военную власть с должностью премьера, ответственного перед Петербургским советом рабочих и солдатских депутатов. Номинальным премьером оставался еще – до начала июля – князь Львов, но это была явная пешка, и Керенский забрал власть по всем отраслям управления в свои руки. Для фронта был торжественно провозглашен лозунг: «Война до победного конца!».
Наши близорукие союзники – французы и англичане – не оплакивали падение старого режима, к которому привыкли в глубине сердец своих относиться без симпатии и даже враждебно. Переворот и республика казались им посланным с неба средством упрочить военное положение на русском фронте и заставить «освобожденный» русский народ «сознательно» принести себя еще раз в жертву для выигрыша войны на французском театре.
Русская армия явно разваливалась, но Керенский решил тем не менее ответить на понукания союзников организацией большого наступления, решенного, в принципе, еще при царе, в феврале. Прежде всего для этого нужно было теперь навинтить требуемую «сознательность». Считалось, и с основанием, что без этой пропаганды ни один солдат не тронулся бы с места.
