Начался ораторский период войны на многострадальном русском фронте. Встарь и искони веков полководцы обращались к войскам перед сражением с поднимающим дух словом. Чем короче – тем сильнее и лучше. Но перед ними были войска, скованные дисциплиной. Весной 1917 года перед нами находились толпы недоумевавших солдат, у которых отняли все то, во что они слепо верили. Теперь требовалось не несколько сильных слов, а систематическое накачивание новых побуждений. «Защита революционных завоеваний», «свобода в опасности» и т. п. Все это было для уха простолюдина ново и жидко, для его практического ума не очень убедительно («бери землю и грабь» большевиков оказалось куда понятнее и ближе сердцу). Полились длиннейшие речи, в которых мелькали шаблонные и пресные либеральные лозунги среди вычурной и пустой фразеологии, призывавшей во имя этих лозунгов снова и добровольно надеть на себя оковы дисциплины и проникнуться наступательным порывом. Надо было бороться со здравым возражением солдата: нам довольно за глаза и обороны!..
«Великая молчальница» – армия вдруг заговорила, и как! Привыкшие только командовать поручики и капитаны учились теперь искусству говорить. Когда-то запрещаемые массовые сборища сделались ежедневным и будничным явлением. Выдвинулись ораторские таланты во всех чинах и из среды самих солдат. Шлюзы были подняты, поток красноречия несся беспрепятственно и разливался широко.
Нельзя было отказать в налаженности и действенности предпринятой кампании «организации духа», как мы говорили. По позициям и в тылу армии разъезжали набившие себе руку, или, вернее, – язык, отдельные уполномоченные ораторы («оратели», по солдатской терминологии) или целые группы их. Образовались профессионалы – адвокаты дисциплины и наступления, переезжавшие из одной армии в другую. Часто это были интеллигентные молодые люди, солдатская или матросская форма которых позволяла им обращаться к бывшим «нижним чинам» на братских основаниях.
Работа эта была каторжная и не всегда благодарная. Едва, бывало, успевали «навинтить» какой-нибудь полк, как его «развинчивал» другой молодец по указке Крыленко! В штабе армии пришлось образовать особый политический отдел, который всегда был в курсе – на какие части можно положиться, какие требовали только «допинга», какие – более продолжительного лечения. Организаторы духа появлялись на минуту в штабе армии, узнавали очередь обработки полков или целых дивизий и исчезали в указанном направлении.
Выезжал к войскам с той же целью и командующий армией в моем сопровождении. В таких случаях собирали где-нибудь на линии резервов большой «митинг», и Гутор обращался к густой толпе солдат с нарочно на этот случай установленной платформы. Даром слова Гутор не отличался и, наверно, предпочел бы прогалопировать верхом перед строем войск, приказав им кричать «несмолкаемое русское ура». Он упрекал меня в том, что я не выступал на этих митингах. Я отговаривался, что все нужное сказано и что мне нечего было бы прибавить.
Невоенное зрелище это и море задранных кверху, по направлению к одной точке, солдатских голов производили на меня тяжелое впечатление. Кто мог подумать, что мы давали тогда первый урок военного воздействия на психологию масс в современных условиях при помощи платформы, словоизвержения и природной наклонности толпы превращаться в слепое орудие фанатика-оратора? Через десяток лет море зачарованных голов будет – вместе с изумленной Европой – смотреть в Риме в одну точку – Муссолини. А через два техника волшебного водительства масс с высоты платформы будет возведена в совершенство Адольфом Гитлером!
Какими бледными и неотделанными кажутся теперь те первые уроки этого искусства на полях Волыни!..
И каким мизерным «вождем» представляется сам Керенский, в свою очередь приехавший на фронт попробовать на войсках свою гипнотическую силу, в которую он верил не менее Муссолини и Гитлера. Но какая сырая, наивная и жалкая техника!
Приехал он на фронт и в 11-ю армию уже после новой перетасовки командования, в результате которой Гутор получил Юго-Западный фронт вместо Брусилова, сменившего в Ставке Алексеева на должности Верховного Главнокомандующего. Нашу армию получил генерал И. Эрдели.
О выступлении Керенского и моем знакомстве с ним я скажу позже, когда будет речь об июньской наступательной операции.
Несмотря на то, что мне пришлось работать с Гутором всего каких-нибудь две недели, всевозможного дела было так много, что его можно было бы уложить в гораздо более длинный срок; этот необыкновенно горячий период оставил поэтому яркий отпечаток в моей памяти. Налаживание штаба и его пробуждение от дремоты; подготовка оперативных соображений для назначенной и близкой атаки, в которой 11-й армии отводилась ведущая роль; моя работа и за начальника штаба, и за генерал-квартирмейстера; кипение в котле солдатских комитетов, резолюции и словопрения; выезды с Гутором на позиции – кампания «организации духа»; совещания там со старшими начальниками по поводу тактических деталей и о мерах поднятия морального здоровья войсковых частей…
У Гутора были хорошие военные качества: живость, подвижность, способность принять толковое решение, уметь на нем настоять и, если надо, рискнуть. Но, как и Безобразов, он слишком легко прикладывал руку к козырьку и говорил: «Слушаю-с!» Сказав эти полтора слова революции, он от ее руки и кончил свою военную карьеру, которой был искренно и с пониманием предан.
Хорошим военным считался, и справедливо, также Эрдели. Он начал службу лейб-гвардии в Гусарском Его Величества полку, по окончании Академии служил в штабах Петербургского округа, командовал армейским, а потом гвардейским кавалерийским полком (лейб-гвардии Драгунским), перед войной был генерал-квартирмейстером штаба Петербургского округа, а в самом начале войны на той же должности в 9-й армии Лечицкого. В 1915 году он – начальник 14-й кавалерийской дивизии.
После этого, предвидя, что в дальнейшем, по своей кавалерийской линии, он едва ли близко познакомится с настоящей войной во всем ее объеме, Эрдели попросил дать ему пехотную дивизию. Он принял 64-ю (второочередную), командовал ею, насколько знаю, хорошо; получил корпус и вскоре 11-ю армию.
Это был высокий, стройный, красивый мужчина, очень моложавый, с сохранившимися темными волосами на голове, аккуратно причесанными, с небольшой острой бородкой. Кроме военного дела Эрдели любил и понимал музыку. Он мог считаться выдающимся пианистом-любителем.
Мне, конечно, пришлось знакомить нового командующего армией со всей обстановкой на фронте и в тылу армии. От него не укрылось неблестящее состояние вверенного мне штаба, что он высказал мне с одновременным комплиментом лично по моему адресу: «Во всем штабе, – сказал Эрдели, – только один человек находится в полном курсе дела – это вы!»
Между тем надо было продолжать и развивать начатую при Гуторе работу по подготовке к наступлению. Оно было назначено на 10 июня, но потом, вследствие негативности «духа», отложено на 18-е.
Инициатива и нанесение главного удара возлагались на 11-ю и отчасти на соседнюю слева 7-ю армии (Бельковича). Направление – на Львов, причем мы своим левым флангом должны были прорываться через укрепленную позицию неприятеля, нацеливаясь на Зборов и Злочев. 7-й армии, штаб которой ко времени боя перешел в Бучач, были указаны Бржезаны (Бережаны) как ближайший предмет действий. В дальнейшем этой армии надлежало согласовать свое движение с 11-й армией в зависимости от достигнутого успеха и хода боя.
