В смысле числа сосредоточенных для атаки сил удалось достигнуть арифметического превосходства; в пехоте, вероятно, без малого вдвое.
Но поправкой к арифметике в пользу наших противников было то, что они не справляли, как мы, праздник революции!
Для производства прорыва на выбранном участке назначили два корпуса, которые считались более надежными: 6-й, им раньше командовал Гутор, а еще раньше, в 1915 году, Гурко, и 49-й, генерала Селивачева. Но по числу дивизий эти два корпуса представляли величину, превышавшую штатную силу, так как 6-й корпус получил две дополнительные дивизии и состоял из 5 дивизий вместо трех (а именно: 4-я, 16-я, 2-я Финляндская стрелковая и второочередные 151-я и 152-я). Целью такого усиления было получить в наше распоряжение больше артиллерии и резервов для развития удара. Эшелонированный в глубину на узком фронте 6-й корпус, нацеленный на Конюхи и правее, мог представить из себя достаточно веский молот.
49-й корпус, кроме своих двух Финляндских стрелковых дивизий (4-й и 6-й) и 82-й второочередной, получил отдельную бригаду, только что сформированную из чехословаков, в разное время передавшихся нам или взятых в плен. Бригадой командовал полковник Троянов. Чехословаки, державшие себя в стороне от русской революции, являлись едва ли не самой дисциплинированной частью на нашем фронте.
Таким образом, для удара было всего назначено 9 дивизий (считая крепкую «братскую» бригаду за дивизию).
Не помню, кто командовал 6-м корпусом, но командира 49-го забыть трудно. Это был генерал Селивачев, составивший себе вообще, а в те смутные дни в особенности, славу ловкого, толкового и энергичного начальника. Небольшого роста, худой, с необыкновенно длинным лицом, в усах и бороде, точно из-под кисти El Greco, и с еще более длинным лысым черепом, возвышавшимся в форме цилиндра, Селивачев обращал на себя внимание. Голова эта сослужила плохую службу Селивачеву в Академии Генерального штаба: учился он очень хорошо, а в Генеральный штаб его не выпустили. Сказали: «Нельзя с таким природным цилиндром, над которым будут шутить!»
Но под цилиндром были отличные мозги, а на войне Селивачев доказал и свою волю.
Мне пришлось встретиться с ним через три месяца в других обстоятельствах… Об этом скажу в своем месте.
Деятельность наша с начала июня вплоть до дня атаки была кипучая. Эрдели собирал в районе позиций совещания, на которые приглашались для выработки деталей и окончательной формы атаки старшие начальники, пехотные, артиллерийские, инженерные, авиационные, и их штабы. Некоторые из этих совещаний были многолюдными.
Одновременно знакомились на местах будущей атаки с разными частностями.
Наконец, продолжалось «навинчивание» наступательного духа. В армии, по новой моде, был образован особый «ударный батальон», род гвардии, которая поставляла и «уговаривателей», проповедовавших в окопах и в резервах насущную необходимость наступления, и готовилась показать и пример, если понадобится.
А за неделю до атаки прибыл на фронт 11-й и 7-й армий и сам «Главноуговаривающий», как метко прозвали тогда Керенского.
Нужно признаться, что мы с любопытством ожидали появления революционного военного министра. До тех пор знали о нем понаслышке; помнили, что был такой депутат Государственной думы, социалист, охотно говоривший с трибуны; читали теперь его пламенные речи, которые он произносил по всякому поводу в столицах.
Интересно было посмотреть на того, кто, по-видимому, взялся направить рвавшиеся во все стороны пары революции в военную машину и заставить вертеть ее колеса «до победного конца».
Первое посещение Керенским штаба 11-й армии – вернее, ее оперативной части, выехавшей в район будущей атаки, – состоялось в какой-то случайной деревушке, в здании местной школы.
Из автомобиля с красным флажком на радиаторе выскочил небольшой человек, весь в хаки, в кителе с рубашечным воротником, в высоких сапогах. Он, при быстром взгляде на его силуэт, напоминал управляющего господским именьем во время летних объездов помещичьих угодий.
Человек подбежал неловко и с деланою уверенностью к подъезду дома, где мы его ждали, по узкому проходу, оставленному любопытными солдатами, которые собрались поглазеть на новое начальство. Если бы не однообразный желто-зеленый цвет этих импровизированных шпалер, они походили бы на добровольный почетный караул из зевак у дверей церкви в ожидании приезда невесты.
Почти стиснутый этими шпалерами у подъезда, Керенский пожал несколько солдатских рук, наудачу и к смущению удостоенных писарей и обозных, со словами: «Здравствуйте, товарищ!» Все это было необычайно и неуклюже. Несмотря на короткость первых минут первого знакомства, сразу становилось ясным, что не Керенскому повелевать парами революции, которые сами треплют его, как бессильную тряпку.
У нижней ступеньки лестницы, ведшей на балкон дома, Эрдели представился министру, представил также меня и некоторых младших чинов штаба. На балконе сели вокруг длинного стола – Керенский, конечно, во главе его. Была предложена какая-то закуска, может быть, завтрак с чаем.
Мы оглядывали друг друга. Никакого доверия к нам и понимания нас не отражалось в косых, исподлобья, взглядах маленьких бесцветных глаз Керенского. Все эти генералы и полковники были для него людьми с другой планеты. Чувствовалось, что в нашем присутствии ему не по себе и что он напряженно играет непривычную и трудную роль, которая свалилась на него неожиданно и случайно. Сон ли это или действительность? Та же мысль была и у нас.
Под маской отрывистых, резких манер и решительных слов скрывалось что-то другое; игра была не только трудная; она была двуличной.
Кстати, о маске. Где я видел точно такое лицо? Нездорово-бледное, с рыжей щеткой на голове, без бороды и усов, с крупной бородавкой? И такое выражение глаз и рта: загадочное, говорящее о тщеславии и о слабости, о зависти и мстительности, о фальши и холодности? Вообще, где я видел такую редко отталкивающую маску?
Вдруг меня осенило: Гришка Отрепьев! Именно такое лицо смотрело на нас теперь. Нет, это не был Бонапарт!
Не будучи Бонапартом и в области военных знаний, Керенский не мог вести с нами оперативных разговоров. Он слушал доклад Эрдели с притворным вниманием, вставляя ничего не значащие «конечно», «еще бы» и т. п. Едва ли этот военный министр свободно читал военную карту. Когда перешли на вопрос о состоянии «революционной сознательности» войск, Керенский почувствовал себя дома и оживился.
На этом летучем заседании на балконе деревенской школы составили расписание, по которому Керенский будет объезжать наши резервы и накладывать последние штрихи в области подъема духа; как ни энергично велась наша армейская наступательная пропаганда, все же оставались части «под вопросительным знаком». Нет-нет, придет донесение, что вчера еще «здоровый» полк проснулся в состоянии апатии или даже пораженчества. Вкрапленные повсюду товарищем Крыленко большевики тоже не дремали и, где могли, заставляли солдатню выносить резолюции против наступления, а то и против войны. Немедленно мчался туда очередной говорун-«ударник». К следующему дню та же солдатня выносила свирепую резолюцию о немедленной атаке!
