Митинги для Керенского назначались большею частью под вечер, чтобы не привлекать массовыми сборищами внимания воздушной разведки неприятеля и обстрела, как воздушного, так и артиллерийского, наземного.
Ни Эрдели, ни я не имели времени сопровождать министра на все эти митинги. Но на одном из них мы присутствовали.
Для сборища была выбрана обширная лужайка в какой-то котловине. Огромная толпа солдат без оружия стала толстым кольцом по краям, оставив в середине большое пустое пространство. Это напоминало цирк с его ареной.
Начинало смеркаться, когда – по расписанию, после двух или трех других митингов – подъехал автомобиль Керенского. Приняв у входа внутрь кольца нечто вроде рапорта командующего армией, министр взбежал своей всегдашней суетливой походкой на арену и остановился в ее центре. Начальствующие лица задержались в почтительном удалении.
Керенский, поздоровавшись с «товарищами» такой-то дивизии и получив еще не отмененное «здравия желаем», приказал всем сесть на землю. Солдаты, – кто сел, кто лег. Мы, начальствующие, опустились на «компромиссное» колено, как в церкви во время «вечной памяти».
Керенский остался стоять. В смутных очертаниях вечера вырисовывался силуэт господского управляющего. Речь его была громкая, трескучая и пустая. Голоса скоро не стало хватать, и Керенский начал хрипеть. Знакомые и избитые выражения революционных речей, которые мы уже читали в газетах и которые набили оскомину, все эти «солнце свободы», «пробуждение гражданского долга» и т. п. сопровождались энергичными жестами. Оратор то потрясал кулаком, то раскрывал свои объятия, время от времени поворачиваясь всем телом то в одну, то в другую сторону.
Дергающийся силуэт этот постепенно окутывался темнотой быстро наступавшей ночи. Наконец он слился с нею. Тогда какие-то услужливые пиротехники, оказавшиеся в разных местах солдатского кольца, зажгли плошки с бенгальскими огнями. Теперь Керенский то ярко освещался зеленым, зловещим светом, то снова утопал в темноте ночи. Для полного сходства с цирком не хватало сильного луча прожектора, который мог бы взять солиста на арене в свой яркий кружок, и оркестра музыки!
По окончании митинга считалось, что министр уговорил дивизию (хотя, разумеется, здесь присутствовали только ее представители). Мы проводили Керенского в его автомобиль, а тот повез его убеждать еще одно собрание «солдат-граждан».
Нельзя не признать, что работал гражданин министр в те дни, не жалея ни себя, ни своего языка.
18 июня, в хороший, жаркий день, напомнивший день атаки гвардии на Стоходе почти ровно одиннадцать месяцев тому назад, 6-й корпус атаковал позиции австрийцев в районе села Конюхи. Атаку на Зборов решено было произвести 49-м корпусом на другой день, после того как внимание и резервы противника будут отвлечены южнее, к участку у Конюхов. Позиция против 49-го корпуса считалась сильнее, так как австрийцы укрепились там, между прочим, на командующей высоте «Могила».
6-й корпус, после предварительной интенсивной артиллерийской подготовки, стройно, по плану, вышел из окопов – как в дореволюционное время – и вскоре овладел первой линией обороны противника. Артиллерия перенесла огонь на следующие линии, вторую и третью, а пехота затем взяла с боя и эти линии. Пройдя насквозь Конюховский лес, мы вышли на западную его опушку. Успех был повсеместный, и к вечеру корпус достиг намеченных предметов действий.
19 июня такой же блестящий успех повторился на Зборовском участке. Финляндские стрелки 4-й дивизии произвели красивую атаку горы Могила и, несмотря на упорное сопротивление, овладели этим ключом позиции.
Вообще, неприятель в оба дня боя, хоть и застигнутый нами врасплох, защищал каждый шаг с большим упорством. Но в артиллерийском огне он нам явно уступал, и мы пожинали плоды отличной и гибкой организации огня полковником Киреем и другими артиллеристами армии.
Корпус Селивачева разбил 9-й австрийский корпус. Мы имели здесь дело с одной германской дивизией (223-й), одной венгерской (32-й) и одной наполовину чешской (19-й австрийской).
Корпус этот был так потрясен, что ночью его сменили германским 51-м корпусом.
Эта быстрая смена пострадавших частей свежими и более крепкими была налажена у противника хорошо и явилась одной из главных причин, почему наш первоначальный успех часто получал, при попытке развить его, своевременный отпор.
На эту тактику следовало отвечать подобными же сменами атаковавших войск, расстроенных боем, и производить немедленно повторный удар на том же участке свежими силами. Мы же обыкновенно давали первой волне передышку и затем возобновляли атаку теми же войсками. Если они натыкались на противника, оправившегося при помощи смены, развитие прорыва не удавалось.
Трофеи 11-й армии за 18 и 19 июня были значительны: 6-й корпус взял десять орудий и пять тысяч пленных, 49-й – пятнадцать орудий и шесть тысяч пленных.
Пропустив день для устройства на новой линии и введя в боевую линию свежий 17-й корпус, мы снова атаковали 22 июня, имея в виду сбить противника с его новой позиции. Но позиция эта оказалась заранее укрепленной, тыловой, и наши солдаты-товарищи уже были не те. Их хватило ненадолго. Они успели израсходовать внушенный им пыл и вернулись к рассуждениям. Даже в перволинейных окопах заболтали «комитетчики». Мы-де свое выполнили, чего еще нужно!
Атака 22-го имела бледный и частичный успех с захватом еще свыше тысячи пленных и семнадцати офицеров. Всего за эти три дня боев 11-я армия взяла: 31 орудие, 33 пулемета, 300 офицеров, 18 500 нижних чинов.
В соседней слева 7-й армии тоже был упорный и успешный бой 18 и 19 июня, в котором она прорвала фронт неприятеля у Дикого Лана и нанесла поражение 25-му германскому резервному корпусу у Бржезан. Как и у нас, в дело было введено только три корпуса.
И, как у нас, на достигнутом первом успехе победа заглохла. Выдохся искусственно навинченный порыв – кончилось наступление…
Во время этой июньской операции штаб армии расположился к западу от Тарнополя, в местечке Езерна. Отсюда, как из угла сектора, легко было проехать в ту или другую точку дуги, на которой разгорались бои.
18-го числа Эрдели и я с передовым отделением связи выехали на линию резервов 6-го корпуса. Ранним утром автомобиль подвез нас к полуразрушенной деревушке, где ожидал своей очереди двинуться вперед один из батальонов. Оставив машину в складке местности, мы пешком направились по лощине к деревушке. Она была частью внизу, частью на довольно заметной горке.
Артиллерия противника обстреливала наши тылы редким огнем, точно пристреливаясь.
Увидя командующего армией, командир батальона, не старый капитан (к тому времени редко можно было увидеть батальонного командира в штаб-офицерском чине) пошел навстречу нам с рапортом.
Принимая рапорт, Эрдели заметил, что офицер был мертвенно-бледен, рука его у козырька слегка дрожала, слова были неуверенные. Эрдели это покоробило. Заметил он также, что и ближайшие солдаты имели какой-то растерянный вид.
