На другой день внезапно в штаб приехали Гутор с Духониным. Входя в комнату, Гутор с укоризной сказал мне: «Зачем, зачем послали вы такую телеграмму?!» Оказывается, она была получена, когда в штабе фронта находился Керенский. Наступление 18–19 июня он считал своим детищем; оно, в параллель с прошлогодним наступлением Брусилова, даже было окрещено именем Керенского. Свободная армия показала себя настоящими сынами отечества! И вдруг находятся малодушные генералы, которые отрицают это! Гутор, по-прежнему оптимист и узкий солдат, приехал, очевидно, нас подбодрить. Справимся со всеми затруднениями, снова атакуем… И назначил даже число – 30 июня. Предполагалась атака всем фронтом.
Но не в одной 11-й армии шли в войсках митинги. Явление это с удвоенною пышностью расцвело повсюду. Психология тылового писаря, препиравшегося с Керенским в Окопе, одолевала.
Надо было сызнова «навинчивать» полки; дело шло хуже и медленнее, чем в первый раз. Пришлось отложить наступление на середину июля.
11-я армия была усилена двумя корпусами – 25-м и 45-м (шесть дивизий).
Но, как узнали мы гораздо позже, после войны, и противник против нас получил подкрепление в пять дивизий 3-го и 10-го корпусов, переброшенных с французского фронта. Там все было спокойно, а наша атака оказалась достаточно – и неожиданно – тревожной. Нужно было предупредить повторение и помочь ходу русской революции.
Между тем она углублялась теперь на фронте и без помощи немцев. Как только часть попадала в резерв, на нее набрасывались вкрапленные в тыл армий агитаторы, большевики и полубольшевики, и через день-другой в этой части начиналось брожение. Число «заболевших» полков и целых дивизий росло. Нашей контрагитации уже не хватало. Бунтовщики, вооруженные и с пулеметами, занимали в тылу позиции и окапывались. Против этих укрепленных лагерей приходилось высылать «ударные батальоны» или кавалерию, которая, к счастью, не поддавалась пропаганде. Надежными также оставались артиллеристы.
В тылу разыгрывались, таким образом, междоусобные маневры и даже маленькие бои с боевыми патронами. Бунтовавшая часть окружалась; высылали переговорщиков; брали людей в полон и разоружали. Из офицеров в таких полках и батальонах заодно с мятежниками оставались только единицы – революционные карьеристы.
Самым ярким примером такого карьериста был штабс-капитан лейб-гвардии Гренадерского полка Дзевалтовский. Кадровый офицер этот с очевидною польскою кровью прогремел как неукротимый председатель солдатского полкового комитета, ставшего на «платформу» мирного и сытного существования в тылу, без начальства и без боевых тревог. Разбойничья банда эта выгнала всех офицеров с командиром полка во главе, и в один прекрасный день мы нашли их в саду главной квартиры 11-й армии, расположившимися живописным лагерем под кущами деревьев.
Как раз в это время (начало июля) нам был передан, ввиду предстоявшего наступления, 1-й Гвардейский корпус, и его части квартировали в тылу армии между Езерной и Тарнополем. Изгнанники-офицеры лейб-гвардии Гренадерского полка и явились, на законном основании, под крыло штаба 11-й армии.
Понадобилось снарядить «карательную экспедицию», чтобы покорить отложившихся лейб-гренадер и арестовать их атамана.
К счастью, полки родной 1-й гвардейской дивизии удерживались от развала успешнее; нечего и говорить, каких усилий это стоило кадровому офицерскому составу. Старых офицеров оставалось мало, а среди нового поколения «прапорщиков» было достаточно зыбких натур, поддавшихся революционному угару. Помню, как-то в Кременец приехал ко мне один такой прапорщик-измайловец из Петербурга. В мое командование это был довольно расторопный унтер-офицер – конный разведчик, в котором трудно было угадать будущего демагога! Теперь он держал себя со мной «на равной ноге» и развязно пытался поучать, как и что нужно делать. Но он не принес непосредственного вреда полку, так как отделился от него и «работал» на стороне. Отделился, впрочем, не совсем по своей воле. От него удачно отделалось начальство.
Несмотря на заколдованный круг, в котором приходилось вращаться армии, она все же продолжала деятельно готовиться к тому, чтобы вырваться из этого круга и снова атаковать противника. Стратегическая цель оставалась той же: помочь союзникам!
Великодушие это, в условиях, когда мы не знали, как помочь самим себе, поощрялось военными представителями союзных армий. В штаб 11-й – ударной – армии наезжали французские, английские, румынские и итальянские генералы и офицеры. Они «бодро смотрели вперед» и уверяли нас, что еще одна решительная победа, и российская новорожденная республика станет на ноги! Итак, не задумывайтесь и идите на штурм!
Во время знаменитого митинга с Керенским после победы 18–19 июня мне случилось, между прочим, стоять рядом с капитаном французского Генерального штаба Н.
«Ah! – говорил он мне утешительно, смотря на вялую и критическую толпу людей в защитных рубахах. – Çа ne fait rien! Наш француз-республиканец тоже много и долго ворчит перед наступлением. Мы-де не пойдем и т. п. Но ударит час – и нет на свете лучшего солдата при атаке! Mais oui, ce sont des grognards historiques! Вы увидите, что то же самое будет у вас». Подхлестывая русских республиканцев, все эти иностранные офицеры отнимали у штабов время, требуя разные сведения и всевозможные справки.
Однажды был набег на штаб армии целого букета генералов, и Эрдели поручил мне сделать им доклад о наших планах. Я проклинал эту лекцию, так как нужно было говорить по-французски!
Приготовления наши были прерваны внезапным переходом в наступление австро-германцев. Получив вовремя, как раз в период митингов конца июня, в подкрепление те пять дивизий, о которых было сказано выше, неприятель образовал особый Злочевский отряд генерала Винклера. Ему было дано направление на Злочев – Тарнополь. Всеми войсками на фронте против 11-й армии командовал принц Леопольд Баварский, и ударная группа, нацеленная на наш левый фланг, состояла почти исключительно из германцев: одиннадцать дивизий из двенадцати.
Дивизий в нашей армии ко времени июльских боев было, казалось, более чем достаточно. Мы имели девять корпусов в боевой линии (считая с одним конным) и один корпус (45-й) в резерве. Но оголить оборонительный правый фланг опасались. Он прикрывал наши сообщения, шедшие от Кременца. Ослабить наши силы там значило пригласить неприятеля к себе в гости и подвергнуть армию большой опасности.
Наша группировка, в целом, была не оборонительной, а наступательной. Главные силы, пять корпусов, были собраны на нашем левом фланге для атаки, в то время как остальные должны были вначале удерживать свои позиции. Думаю, что арифметически мы превосходили на своем активном крыле силы противника.
Однако последний выставил здесь свои лучшие войска, а наши были уже далеко не те героические и стойкие полки, которые год тому назад дали Брусилову громкую победу. Очень далеко!
Болезнь духа не вознаграждалась и улучшениями материального порядка. Несмотря на то, что многое в этой области если не исправилось, то поправилось, все же мы по-прежнему уступали противнику в артиллерии и не сравнялись с ним даже приблизительно в авиации. Такой пустяк, как стальной шлем для нашего многострадального пехотинца, только теперь появился на фронте в ничтожном числе и рассматривался с любопытством, как диковинная новинка. Недостаточно мы были снабжены и противогазами, хотя занимались этим уже год. Не уверен, например, был ли у меня самого противогаз. А если был, то хранился и пылился где-то вдали. Вообще, к этому вопросу относились легче, чем следовало.
