Свою неспособность «фехтовать в тесте» – по меткому выражению Бронштейна-Троцкого о февральских попытках усмирения – Корнилов доказал уже однажды, когда был назначен командовать войсками в Петербурге в первых числах марта. «Пофехтовав» в этой гуще короткое время без успеха, он отпросился обратно в боевую линию на фронт. Там все было много проще, чище и понятнее.
Следующим шагом Керенского, после солдатской ответной радиограммы «мятежного генерала», было объявить самого себя Верховным Главнокомандующим и арестовать Корнилова.
Все произошло как раз обратно тому, чего добивался Корнилов и что могло вывести страну из революционной путаницы.
Вместе с ним были арестованы и заперты в Быхове на реке Днепре его начальник штаба Лукомский, когда-то мой начальник в Киеве, и Эрдели – мой недавний начальник. На последнего, очевидно, успели донести из Особой армии. Арестованы были и привезены в Быхов также Деникин с Марковым. Группа других генералов была арестована в Бердичеве.
Шел разгром «контрреволюции» по всей линии. Дошла очередь и до меня с Соллогубом.
Притихшие было и обузданные комитеты, комиссары и советы сразу подняли теперь голову. Они занялись охотой на мятежников. Роясь в переписке штабов, нашли две или три телеграммы за моей подписью, в замаскированном содержании которых можно было прочесть между строк распоряжение, продиктованное ожидавшимся «выступлением Корнилова», как окрестили его подсеченную на корню патриотическую попытку. Мы с Соллогубом были взяты под подозрение, о нас донесли в учрежденную следственную комиссию в Бердичев, а в ожидании вызова туда для снятия допроса мы очутились в положении поднадзорных.
Под моим окнами всегда маячили дежурные делегаты армейского комитета, и головы их показывались мрачным силуэтом то в одном, то в другом окне. Если мы отправлялись в город или на прогулку, в некотором расстоянии за нами шла пара комитетчиков, поворачивая туда, куда поворачивали мы, останавливаясь неподалеку от наших остановок. Нужно отдать этим «товарищам» справедливость: они соблюдали меру и приличие, и этот «негласный», но совершенно очевидный надзор не был стеснительным.
Кажется, 31 августа или 1 сентября пришла наконец из Бердичева телеграмма, требовавшая нас туда «к ответу».
Поехали мы с Соллогубом в поезде с полным комфортом, предусмотрительно забрав с собою весь наш небольшой багаж. Для нас прицепили отдельный мягкий вагон 2-го класса, в котором поместились мы, наши денщики и вещи.
Мы не рассчитывали вернуться!
На милость победителей пришлось оставить наших верховых лошадей. Впоследствии, когда солдаты принялись ликвидировать фронт, «товарищи» продали этих лошадей и седла в свою пользу.
Поезд отходил поздно вечером. На вокзал, «проводить» начальника штаба армии и его генерал-квартирмейстера, за несколько минут до отхода поезда явилась депутация от армейского комитета. Никто не произносил речей и не проливал слез. Важно было установить, что «контрреволюционеры» фактически отправились по назначению, и протелеграфировать об этом комитетчикам Бердичева. Когда поезд тронулся, один из «товарищей» заглянул, для верности, в окно нашего отделения. «Не сбежали бы в темноте!»
Ф. Ф. Рерберг все эти тревожные дни оставался в стороне, и его не трогали. Вероятно, он пробыл в роли фиктивного командующего армией еще некоторое время, опекаемый умеренным армейским комитетом 11-й армии.
В Бердичеве мы явились новому Главнокомандующему и в следственную комиссию. Место Деникина – одного из лучших генералов русской армии – занял безличный и до того мало кому известный Ф. Огородников. Боевые и стратегические заслуги начальников после крушения Корнилова перестали иметь значение для выбора на высшие должности. В глазах нового военного диктатора Керенского ценились теперь смирные и послушные генералы.
Лично я помнил Огородникова со времени моих ученических лет в Академии. В чине полковника он занимал должность профессора статистики, совмещая ее с какой-то административной должностью в Главном штабе. Вследствие этого совмещения и природной лени Огородников плохо подготавливался к своим лекциям, а иногда и вовсе не готовился. В последнем случае он выходил из трудного положения, принося с собой им же составленный справочник, по которому он громко прочитывал своим слушателям несколько страниц. Надо думать, что об этих упрощенных профессорских приемах довели до сведения начальника Академии генерала Глазова, и тот явился как-то невзначай в аудиторию, где Огородников должен был читать свою очередную лекцию. Точно на заказ, Огородников совершенно к ней не подготовился, что нам всем, а также Глазову, сделалось ясным после первых же слов смутившегося и растерявшегося лектора. Живо помню, что тема была – военно-географический анализ австро-венгерского театра войны. Читать по книжке Огородников не смел и нес бессвязную ерунду, заплетаясь, краснея и бледнея и тыкая указкой невпопад в большую карту Австро-Венгрии. Его было жалко.
После этого случая Огородников недолго оставался профессором.
Теперь, печальною осенью 1917 года насмешливый рок поставил его во главе фронта, нацеленного на Австро-Венгрию. Однако проверить свои былые познания об этом театре Огородникову не пришлось. Большевики позаботились об этом.
Председателем следственной комиссии состоял генерал военно-судебного ведомства Батог, которого я тоже слегка знал. Следователи – их было много за длинным столом в какой-то зале, полной всякого народа в защитных формах, – предъявили нам с Соллогубом телеграммы, о которых я упомянул выше. Так как содержание их ничего не выдавало явно, то нам нетрудно было объяснить их обыкновенными мотивами служебной рутины. Затем в течение нескольких дней нас вызывали для ответов на разные казуистические вопросы и заставляли писать письменные показания.
Изумительно было то, что оба мы были оставлены на свободе и, хотя жили в городе врозь (нарочно), имели полную возможность сговариваться, чтобы наши показания не противоречили.
В ожидании решения комиссии мы не без тревожного предчувствия посматривали на белое отдельное здание вне города, на горе, в котором содержались в заключении пленники Керенского.
Но судьба к нам благоволила: мы были оправданы. Штаб фронта объявил затем, что нет препятствий к нашему возвращению на свои места в штаб 11-й армии или, в случае нежелания, – к получению соответствующих новых назначений.
В вакансиях всякого рода недостатка не было: снова водворилась власть комитетов, которые забирали с каждым днем все большую силу и браковали без устали командный состав, вынося генералам и офицерам «недоверие». Лучшие начальники уходили; на их место становились второстепенные, но податливые.
Я пробыл в должности начальника штаба армии четыре месяца и пережил четырех командиров. За июньские бои Эрдели представил меня к ордену и звезде св. Владимира 2-й степени с мечами, минуя Станислава и Анну. Но ни этой большой звезды, ни маленькой третьей звездочки на погоны, причитавшейся мне по должности, не пришлось увидеть: события слишком быстро шли под уклон, и из-за горизонта всходила над Россией уже новая звезда – кроваво-красная, пятиконечная.
