— Где в настоящее время находятся документы департамента полиции о секретных связях Ульянова-Ленина и остальных его товарищей с германской разведкой?
— Я не знаю, — в недоумении пожал плечами Белецкий.
— Однако эти документы существуют?
Подобный поворот беседы явно оказался неожиданностью не только для подследственного, но и для самого Блока. Представитель солдатского комитета, в свою очередь, посмотрел на дежурного унтера, глубоко затянулся и выпустил дым в тюремный коридор.
— Я не знаю, — повторил Белецкий. — Хотя, по правде говоря, нисколько бы этому не удивился… Как известно, большевики еще в разгар русско-японской войны, сотрудничали с нашими врагами. Они получали деньги через японского резидента в Финляндии полковника Акаси Мотодзиро, якобы от своих товарищей-социалистов. Если помните, тогда произошел скандал с пароходом «Джон Графтон»…
История с неудачной попыткой контрабанды оружия для подготовки вооруженного восстания в России была довольно широко известна. По плану организаторов, шестнадцать тысяч винтовок, три тысячи револьверов, три миллиона патронов и взрывчатка должны были быть выгружены в нескольких пунктах вдоль финского побережья. Затем их планировалось распределить между боевиками, чтобы в октябре девятьсот пятого года поднять вооруженное восстание в Петербурге и Москве. Однако пароход сел на мель в узких шхерах, и его пришлось подорвать — команда успела эвакуироваться, но почти весь груз достался царскому правительству.
— Дела давно минувших дней, преданья седины глубокой… — с неудовольствием процитировал классика русской поэзии Николай Константинович. Ему было прекрасно известно, что в департаменте полиции была собрана самая разнообразная агентурная информация относительно сотрудничества господина Ульянова-Ленина с австрийской и германской разведкой. Например, о том, что его и других эмигрантов-большевиков завербовали через польских националистов еще пять лет назад, на случай намечавшейся войны. Или о том, что Ленин дал согласие на вербовку в 1914 году, во время ареста в Польше. Интересно, кстати, что до прошлой весны, проживая в Цюрихе, руководитель большевиков публично одобрял немцев и считался германофилом. Но потом как-то неожиданно замолчал на эту тему, после чего в пломбированном вагоне вернулся в Россию…
— Видите ли, как известно, я в последние годы был отстранен от текущих дел департамента полиции. Вы уж простите, Николай Константинович… — виновато опустил глаза Белецкий.
Вероятнее всего, он опять хитрил и не рассказывал всего, что знал, однако у председателя Чрезвычайной следственной комиссии не было средств для того, чтобы принудить арестанта к откровенности.
— Допустим, что это действительно так, — довольно сухо сказал Муравьев, и переменил тему: — Степан Петрович, хорошо ли с вами обращаются? Есть ли жалобы на условия содержания?
— Нет, ну что вы, какие жалобы! — Белецкий покосился на солдата возле двери.
— Со здоровьем все в порядке? Передачи из дома получаете?
— Все в порядке… — Белецкий неожиданно провел ладонью по лицу, как будто утирая слезы: — Перед семейством моим только стыдно, перед детишками… каково-то им было узнать, что отец их — преступник, в тюрьме оказался…
Николай Константинович почувствовал себя неловко, что-то пробормотал в ответ и обернулся к Александру Блоку, давая ему понять, что на сегодня работа здесь окончена.
— До свидания, Степан Петрович! — Муравьев, как это было заведено у присяжных поверенных, аккуратно пожал арестованному на прощание руку.
— Бог в помощь, господа.
Дежурный надзиратель загремел ключами на связке, представитель солдатского комитета плюнул на очередной окурок, придавил его и толкнул дверь. Блок сложил свои письменные принадлежности и документы, встал и тоже направился к выходу.
— Скажите, вы ведь Блок? Тот самый Александр Блок, поэт?
Неожиданный вопрос Белецкого заставил его обернуться.
— Да, это я.
— Это ведь вы написали «Стихи о Прекрасной Даме»?
— Да.
— Изумительная, подлинная поэзия! Моя жена… — голос арестанта дрогнул. — Спасибо… Я надеюсь, мы еще увидимся.
Дверь за Блоком закрылась, и в сопровождении солдатского конвоя они с Муравьевым пошли по гулкому каменному коридору — мимо тюремной библиотеки и православной часовни, обустроенной в одной из камер.
Глава вторая
1918 год
Зачинайся, русский бред…
Александр Блок
Откровенно говоря, к осени Блок уже стал немного уставать от поэмы «Двенадцать».
Пару дней назад, отправляясь на очередное выступление, Блок остановился перед витриной какого-то пустого продовольственного магазина, за пыльными стеклами которого висели две бумажные полосы. На одной из них были ярко оттиснуты строки: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», а на другой — «Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!». Под каждой из них стояла подпись: «Александр Блок». Поэт тогда посмотрел на эти слова, словно не узнавая их, и почти сразу отправился дальше, непроизвольно ускоряя шаг…
Без сомнения, в самые первые месяцы власти большевиков Александр Блок был захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» он считал вовсе не символом разрушения, а чем-то наподобие «мирового оркестра народной души», так что даже уличные самосуды представлялись Блоку более оправданными, чем судебное разбирательство, — это был «ураган, неизменный спутник переворотов», а «революция есть музыка, которую имеющий уши должен слышать».
Поэма «Двенадцать» получилась совсем не похожей на все его предыдущее творчество. После октября семнадцатого года манера письма Блока стала почти неузнаваемой, и, по мнению многих читателей, больше всего напоминала теперь стиль бульварных частушек, уголовных романсов и кафешантанных куплетов. В «Двенадцати» разговорная и вульгарная речь не только была введена в поэму, но заместила собой голос самого автора. Тем не менее, именно такой языковой стиль оказался воспринят современниками не только как глубоко новый, но и как единственно возможный в тот момент — и Блок почти сразу сумел пробить брешь в широкую народную толпу, которая никогда раньше его не читала и про него даже не слышала. Поэму «Двенадцать» эта толпа опознала на слух, как родственную по духу, по своей словесной конструкции и фонетике…
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни,
Кругом — огни, огни, огни…
В зубах цигарка, примят картуз,
На спину надо бубновый туз!
В этот раз вечер Блока назначен был на Литейном, в большом зале издательства «Колос». Афиш не печатали, однако известность поэта была такова, что пришли очень многие — в основном, конечно, учащаяся молодежь обоего пола и студенты, среди которых заметно выделялись несколько вооруженных красногвардейцев в солдатских шинелях и даже один или два настоящих революционных матроса. Помещение оказалось заполнено до отказа — люди сидели на стульях, на подоконниках, на ковре, плотной группой стояли в дверях и располагались вдоль стен.
