В качестве примера из жизни в одних стенах со свекровью жена Блока привела как-то следующую ситуацию. Она в кухне готовила обед, страшно торопясь, — только что прибежала пешком с репетиции из Народного дома, захватив по дороге паек пуда на полтора-два и дотащив его до дома на спине с улицы Халтурина. Чистит селедку — занятие, от которого она чуть не плачет, потому что ненавидит и запах селедки, и ее тошнотворную скользкость. Входит Александра Андреевна.
— Люба, я хочу у деточки убрать, где щетка?
— В углу, на месте.
— Да, вот она. Ох, какая грязная, пыльная тряпка, у тебя нет чище?
У молодой женщины уже все кипит от этой «помощи»:
— Нет, Матреша принесет вечером.
— Ужас, ужас! Ты, Люба, слышишь, как от ведра пахнет?
— Слышу.
— Надо было его вынести.
— Я не успела.
— Ну да! Все твои репетиции, все театр, дома тебе некогда…
Трах-тарарах! Терпенье невестки лопается, она грубо выпроваживает Александру Андреевну, а в результате — вечерние слезы и жалобы сыну: «Ах, Люба меня обидела, Люба меня ненавидит…».
С точки зрения светских приличий, конечно же, все было довольно пристойно. Однако многие из гостей замечали за столом Блоков некоторую нервную напряженность — так что нельзя было не заметить порой, что в этой семье не все благополучно. Некоторые даже высказывали предположение, что поэт приглашает их только для того, чтобы не оставаться наедине с женой и матерью…
Той зимой Александра Андреевна поправилась довольно скоро, а так как опять начались разговоры о возможности пролетарского «уплотнения», Блок теперь уже сам на какое-то время решил перебраться с женой к матери. Оставив часть вещей на своей старой квартире, у тех, кто ее нанял, и что-то продав, он перенес тогда все остальное вниз вдвоем с наемным помощником. Мать он перенес на руках обратно в ее квартиру и быстро устроился на новом месте. Таким образом, в нужный момент вся семья избавилась от опасности вселения посторонних людей и даже приобрела кое-какие преимущества. Во-первых, меньше уходило дров, а во-вторых, их легче было носить во второй этаж, чем на четвертый. Теснота, разумеется, получилась изрядная, так как, несмотря на продажу всего лишнего из обстановки, мебели в квартире матери оказалось все-таки значительно больше прежнего, а пространство ее было меньше верхней…
Между прочим, Александра Андреевна хотела продать письменный стол сына и поставить ему другой, принадлежавший деду Бекетову, который был гораздо больше и лучше. Но Блок предпочел оставить у себя прежний, сославшись на то, что за этим столом была написана большая часть его стихов. Детский столик свой он тоже сохранил, подпилив ему ножки, — а вот конторку своего тестя, великого Дмитрия Менделеева, ему пришлось прошлой зимой изрубить на растопку…
Мало того, что по площади квартира на втором этаже была меньше прежней, — вход в нее предусмотрен был только с черной лестницы, а за стеной жил на полную катушку какой-то опасный революционный матрос — из тех, что катались по Петрограду на рысаках и считались теперь представителями новой власти.
Разумеется, комната, выделенная Блоку, оказалась самой большой — двумя окнами она выходила на Пряжку и почти не уступала размерами кабинету на четвертом этаже. Однако теперь в ней, помимо письменного стола, шкафов и полок с книгами, поместились кровать, огороженная ширмами, а также обеденный стол, зимой стоявший рядом с кафельной голландской печкой…
…Блок закрыл свои записи, встал и подвинул женщинам стулья.
— Что случилось?
— Саша, нам необходимо серьезно поговорить, — повторила Александра Андреевна и поставила на скатерть керосиновую лампу, которую держала в руке.
— Надо уезжать из Петербурга, Саша, — прежде чем перейти к делу, Любовь Дмитриевна отодвинула в сторону небольшое подобие самовара, так называемую «бульотку», оказавшуюся на столе рядом с ней. Отодвинула без особой необходимости, скорее просто на правах хозяйки дома:
— К нам заходил сегодня Андрей Белый…
— Господин Бугаев, — поджала губы мать Блока, для которой любовные отношения близкого друга ее сына с невесткой давно уже не были тайной.
Александр Блок уже вернулся на рабочее место и теперь выжидающе разглядывал обеих женщин.
— Он передавал тебе привет. И сказал, что собирается выехать в Швейцарию.
— У него осталась там, в Дорнахе, жена, Анна Тургенева, его должны выпустить…
— Он служит теперь в московском Пролеткульте и говорит, что из ваших с ним общих знакомых уехали все, кто успел и кто смог. Некоторые даже нелегально переходят границу, чтобы только убежать от большевиков. А кого-то большевики сами выпускают на лечение, по состоянию здоровья. Или в командировку… — Любовь Дмитриевна говорила негромко, но торопливо, будто опасалась, что ей не дадут закончить:
— Да, у нас есть паек. Мы, конечно, не голодаем, как многие, но так дальше существовать невозможно! Мы уже продали мебель и многое из вещей, даже некоторые фамильные украшения — и непонятно, что ожидает нас дальше.
— Понятно единственное, Саша… — не удержалась и поправила невестку Александра Андреевна. — Не вызывает сомнения, что большевики обосновались надолго. И что нам их в России не переждать. А ты нездоров, ты постоянно себя плохо чувствуешь.
— Главное, впрочем, это то, что ты не можешь работать! Ты давно уже не пишешь стихов, ты растрачиваешь свое драгоценное время и силы на борьбу за существование, на какие-то хлопоты, заседания, протоколы…
— А во Франции или в Германии ты опять начнешь творить. Ты снова станешь исполнять свое великое предназначение. — Неожиданно Александра Андреевна понизила голос до шепота:
— У тебя ведь сохранилась та синяя папка?
Блок непроизвольно покосился на ящик для рукописей. О существовании документов, которые передала ему когда-то несчастная вдова Белецкого, и об их содержании знали, кроме него самого, только двое — Любовь Дмитриевна и мать, от которой Блок не имел секретов.
— Ее можно вывезти или переправить через границу. И продать потом за хорошие деньги какому-нибудь иностранному издательству.
— А можно предложить большевикам. Чтобы они разрешили нам выехать из России.
Блок молчал. И Александра Андреевна вдруг заметила, до какой степени он стал похож на своего покойного отца…
Глава пятая
1921 год
Вот — свершилось.
Весь мир одичал, и окрест
Ни один не мерцает маяк.
И тому, кто не понял вещания звезд,
Нестерпим окружающий мрак.
И у тех, кто не знал, что прошедшее есть,
Что грядущего ночь не пуста,
Затуманила сердце усталость и месть,
Отвращенье скривило уста…
Александр Блок
Александр Блок помнил зачем-то номер своего телефона в квартире на четвертом этаже.
