Войдя в квартиру, я сразу понял — что-то здесь неладно. Бобо
не бросился мне навстречу в радостном восторге. Вместо этого я услышал жалобное
поскуливание.
Я быстро включил свет. Бобо был ранен, скорее всего, в него
стреляли из револьвера с глушителем, судя по тому, что в доме никто ничего не
слышал. Бобо лежал на полу с глазами, подернутыми поволокой, и из последних сил
старался пошевелить хвостом, словно извиняясь за то, что потерял столько крови
и теперь не может встать и приласкаться ко мне.
Кровь бросилась мне в лицо. Еще секунду назад я размышлял о
безмятежном философском отношении к жизни и считал, что безумный напор юности
безвозвратно ушел, но теперь вдруг побагровел от ярости, какой не испытывал за
всю свою жизнь.
Как мог, я остановил кровь, текшую из раны, вызвал
ветеринара и принялся нервно шагать по комнате. Кровь пульсировала у меня в
висках, гнев разливался по всему телу, мешая мне мыслить. Неужели эта девица
нарочно выманила меня из дома, чтобы дать возможность своему сообщнику
проникнуть в мою квартиру и пристрелить мою собаку? Неужели все было продумано
заранее, и заговорщики рассчитывали таким образом лишить меня собаки? А может,
они хотели обыскать квартиру, а Бобо набросился на них, и им пришлось
застрелить его?
На эти вопросы я не мог ответить. Я терялся в догадках,
разум мой застилала слепая ярость, лишавшая мои мысли четкости. Я знал только
одно — кто-то заплатит мне за это.
Приехал ветеринар, осмотрел Бобо, покачал головой и увез его
на «скорой помощи». Я поехал с ним, просидел возле собаки ночь и весь следующий
день, пока наконец ветеринар не сообщил мне, что пес выкарабкается.
Только тогда я позволил себе покинуть Бобо, и то, что мне
предстояло сделать, я намеревался сделать ради него.Я жаждал мести, и
охвативший меня гнев крепко держал меня в своих тисках. Мысли мои все еще
путались. Как только я пытался сосредоточиться на проблеме, стоявшей передо
мной, я тут же вспоминал трогательный взгляд собачьих глаз и эти его жалкие
усилия, когда он, приветствуя меня, из последних сил пытался пошевелить
хвостом, как бы извиняясь за то, что не мог подойти ко мне.
Наступил четверг. В этот день должна была состояться
вечеринка в доме Джона Стонтона Ламберта, и я решил пойти туда. На этот раз
карты сдавала сама судьба, и Эду Дженкинсу было предложено место за игорным
столом.
Я лег в постель и попытался уснуть, но не смог. Глаза мои,
вперившиеся в потолок, никак не хотели закрываться.
Я встал, принял душ и осмотрел квартиру — она была тщательно
и умело обыскана. Обшарили ли ее до того, как застрелили собаку, или после,
этого я сказать не мог.
В углу я нашел клочок ткани в клеточку, показавшийся мне
знакомой и вызвавший какие-то смутные воспоминания.
Несколько минут я стоял в задумчивости, разглядывая клочок и
пытаясь припомнить, где я мог видеть такую материю. Мысли мои скакали,
перебирая недавние события. «Проклятые сопли!» — почему-то прозвучало у меня в
ушах, и тут я все вспомнил.
Испачканный кровью клочок был с неровными краями,
оборванными так, словно острые собачьи зубы выхватили его из жакета или подола
юбки. Это был кусок костюма, который был надет на Луиз Ламберт в тот вечер,
когда я впервые встретил ее.
Я еще постоял какое-то время, держа в руках обрывок ткани,
потом подошел к гардеробу и достал смокинг.Теперь я твердо решил пойти на
вечеринку.
Ровно в восемь тридцать я подъехал к дому Ламберта. Сегодня
я был готов на все, мною владела холодная ярость. Чтобы начать действовать, мне
недоставало фактов, но я твердо решил, что обязательно добуду их. Раз я
преступник, органы правосудия закрыты для меня, и, если я обращусь к ним с
просьбой защитить мои права, меня просто поднимут на смех и выставят за
дверь.Значит, остается одно — самому себе быть и судьей и присяжными, а когда
понадобится, и судебным исполнителем.
Гостей было немного — в небольшом зале танцевало не больше
десятка пар. Миссис Ламберт оказалась рыжеволосой женщиной с проницательным
взглядом голубых глаз, которые, по-моему, подмечали гораздо больше, чем
казалось со стороны. Когда меня представили, она посмотрела на меня пристально
и задумчиво. Мне почему-то показалось, что она читает газеты и знает, кто я
такой. И однако же не воспротивилась моему присутствию.
Слай тоже был там, и меня официально ему представили; Огден
Слай — так звучало его полное имя. Никто из нас и не подумал протянуть другому
руку. Он только слегка наклонил свою огромную голову, а руки его так и
болтались, словно гигантские щупальца осьминога. Его красноватые глаза
заглянули в мои, а рот с нависшим над ним крючковатым носом пришел в движение.
Должно быть, это означало что-то вроде официального приветствия, но никаких
слов я не услышал.
Луиз излучала обаяние, на ней было одно из тех платьев,
какие женщины надевают, чтобы выставить на всеобщее обозрение свои прелести.
Легкость и прозрачность платья, плотно облегавшего это полное жизни тело,
усиливали его привлекательность.
— Эд, да прекрати ты пялиться на мои ноги! Я не хочу,
чтобы родители подумали, что ты безнадежно старомоден или, хуже того, начинаешь
стареть. Ты такой несовременный… Не думай, ты приглашен сюда не для того, чтобы
пожирать глазами мои коленки.
Я не отреагировал на ее шутку. Мысли мои были далеко. Я
думал о моем верном псе, лежавшем сейчас при смерти. Я пришел сюда с
единственной целью — заполучить карты, которые мне были нужны, чтобы выиграть.
Джон Ламберт показался мне доброжелательным и слегка
озабоченным. Он был неизменно приветлив с гостями, что обычно свойственно
людям, которые, став влиятельными, не теряют способности серьезно и глубоко
мыслить. И все-таки его снедало какое-то беспокойство.
Слай буквально не отставал от девушки. Он танцевал с ней, и
во время танца его длинные волосатые беспокойные руки шарили по ее телу,
впивались в ее нежные плечи, при этом грузное тело и пустое бессмысленное лицо
казались всего лишь студенистой грудой плоти.Картину дополнял красноватый блеск
глаз, крючковатый нос, напоминавший клюв попугая, и узкий рот.
Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я появился
в зале, и мне начало казаться, что я пришел зря. Но я не собирался сдаваться.
В любом случае я оказался в лучшем положении, чем один из
молодых гостей, которого мне представили как Уолтера Картера. Насколько я
понял, он сопровождал крохотную подвижную блондинку, которая, обнажив все
имеющиеся у нее прелести, болтала без умолку. В минуту она произносила
невероятное количество слов, но до сих пор не изрекла еще ничего путного. Она
могла бы написать полное собрание сочинений в пятидесяти томах на тему погоды,
и все для того, чтобы, прочитав их, высунуть голову в окно и понять, что на
улице идет дождь. Она напоминала надоедливого ребенка, и у Уолтера Картера было
такое выражение лица, будто он только что съел тухлое яйцо и не может
отделаться от его омерзительного вкуса.
