Автор «Цветочков» рассказывает целую историю о поисках правильного места, «более тайного и уединенного, в котором мог бы он, вполне уединясь, совершать пост». Франциск просил брата Льва отойти на далекое расстояние и позвал его. Тот пришел, и наш герой сказал ему: «Сыночек, поищем другого места, такого тайного, чтобы ты уже не мог услышать, как я тебя позову».
Впрочем, добрая «овечка», переживая за любимого учителя, все же осмелилась нарушить строгие инструкции. Ведь ко времени ухода на гору состояние здоровья Франциска вызывало опасения даже не у самых близких людей. Поэтому брат Лев оборудовал себе укромное местечко неподалеку от кельи учителя и, пользуясь его слепотой, дежурил там почти постоянно.
Франциска с братом Львом охраняло еще одно живое существо — самка сокола, которая свила гнездо рядом с местом, где он спал. По легенде, она будила святого ровно в час заутрени, продолжая хлопать крыльями, пока он не поднимался на молитву. Но если накануне он уставал больше обычного, птица давала ему поспать. Им обоим — соколихе и брату Льву — довелось стать свидетелями главного события в жизни Франциска Ассизского.
ВЕРШИНА СМЫСЛА
Фильм Лилианы Кавани «Франциск» с Микки Рурком рассчитан не на богословов и монахов, а на широкую светскую аудиторию. Многое в нем изрядно романтизировано, некоторые акценты расставлены не вполне верно, с точки зрения церковных деятелей. Но к кульминации фильма вряд ли бы смог придраться даже сам папа римский. Это не утверждение ордена, не прокаженные, не перевоспитание разбойников и не чувства к святой Кларе. Высшей точкой режиссерского замысла становится обретение стигматов на горе Верне, произошедшее 14 или 15 сентября 1224 года. С точки зрения материалиста — вообще не сюжет.
Кажется, что понять это мистическое событие вне культурного контекста очень трудно, ведь понятие «стигматы» тесно связано с католицизмом. Но наше восприятие пронизано христианством, и картину того, что произошло с Франциском на вершине горы, можно отыскать в источниках, далеких от католической церкви. Например в творчестве Александра Сергеевича Пушкина.
Вот строфа известнейшего стихотворения «Пророк».
…И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Знаменитый российский искусствовед Паола Волкова в своей книге «Мост через бездну» проводит прямую параллель между этим стихотворением и картиной Джотто, изображающей Франциска в момент обретения стигматов.
«Шестикрылый серафим точно так же действует на картине Джотто. Когда он пронзает Франциска лучами, то оставляет ему эти пять стигматов. Мы видим, как красные копья входят в тело святого Франциска, и он преображается: он приобщается в этот момент к высокому таинству через получение стигматов».
Очень важно, что мистическое событие происходит на горе. Ему было позволено иметь свою гору Фавор, путь, ведущий к ней, оказался верным.
Паола Волкова пишет: «То, что с ним случилось на этой горе, и то преображение, которое произошло, вполне вписывается в мировой контекст того, что есть волшебная гора, потому что именно там он получил стигматы от Спасителя. И эта картина как раз изображает получение святым Франциском стигматов, а Спаситель показан очень интересно и необычно, его так не изображали ни до и ни после. Он изображен в виде шестикрылого серафима: он, как в шубу, одет в эти перья, как будто он в какой-то овчине, но на самом деле это шесть лохматых крыльев».
После Верны святого Франциска будут называть «серафический отче». Но кто такой серафим?
Это понятие есть не только в христианской, но и в иудейской традиции. Серафимы — самые высшие из ангелов, наиболее приближенные к Богу. Древнееврейский корень, от которого произошло слово «сараф» (на иврите — שרף, śаraf), имеет несколько значений: «пылающий», «огненный»; «змей», «летающий змей», «змееподобная молния»; «летающий дракон» или «грифон». Серафимы упоминаются в Книге пророка Исайи: «Вокруг Него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал» (6:2).
Считается, что они прикрывают крыльями лица, чтобы не видеть лица Бога. Им дана сила преображать. Как подчеркивает Паола Волкова: «знак «серафикус» — это знак действия. Знак «анжелюс» (или «ангелис») — это знак чудотворной молитвы».
Именно с подобной миссией серафим снисходит к пророку Исайе: «Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен» (Ис. 6:6).
Еще одно упоминание серафимов есть в четвертой главе Апокалипсиса:
«И перед престолом море стеклянное, подобное кристаллу; и посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади.
И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему.
И каждое из четырех животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет» (Откр. 4:6–8).
Из этих библейских фрагментов складывается образ некоей силы, очень активной, очищающей, максимально приближенной к Богу. Что это, если не энергия высшего творчества, то, чем мы являемся по образу и подобию Творца?
В пушкинском «Пророке» герой «духовной жаждою томим» оказывается в пустыне. Он уже давно считается поэтом, поскольку видит и чувствует тоньше обычных людей, но этого ему мало, он ищет понимания своего высшего предназначения. И вдруг на перепутье ему встречается вестник неба, шестикрылый серафим. Возникает вопрос: откуда перепутье в пустыне, где нет дорог? Это просто символ выбора. Остаться потребителем своих обостренных чувств или отречься от себя, став проводником Божьей воли? Идея кажется красивой, и поэт соглашается. Вначале и вправду все исполнено эстетизма. Общение с серафимом приносит радость и обогащает:
Перстами легкими, как сон,
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
Но дальше поэта ждет боль. Язык, который служил ему верой и правдой, оказывается непригодным. Он объявляется «празднословным», «лукавым» и «грешным» и заменяется ангелом на «жало мудрыя змеи». А после выясняется, что и язык не главное. Сердце поэта безжалостно заменяется на «угль, пылающий огнем». Лишь после этого действия, почти равного убийству, поэт получает возможность «глаголом жечь сердца людей».
