Что касается «профессорской» карьеры Красова, то она сложилась менее удачно, чем литературная. Некоторое время он учительствовал в гимназии в Малороссии, то есть в нынешней Украине. Потом из Чернигова был переведен в Киевский университет, где занял должность адъюнкта (помощника профессора. — Н. К.) по кафедре русской словесности. Находясь в Киеве, Красов свои силы сосредоточил на написании докторской диссертации, в которой он решил раскрыть основные направления в развитии английской и немецкой литературы XVIII века и влияние их «на нашу отечественную поэзию». Однако университет отказал Красову в получении докторской степени, посчитав, что при защите его ответы были неудовлетворительны.
Правда, сам Красов несколько иначе оценивал причины отказа ему в докторской степени. «Я держал на степень доктора словесных наук, — сообщал он Станкевичу, — написал диссертацию, долго, черт возьми, с нею возился; но наши университетские киевские клячи не дали мне степени по диспуту, хотя признали диссертацию вполне достойную степени. Они, мерзавцы, не дали потому, что сами были все только магистры, и когда просили у министра, чтоб им, то есть ординарным профессорам (здесь я разумею Максимовича, Новицкого — профессоров нашего факультета), позволено было без всякого экзамена — только написав диссертацию — искать докторской степени, им министр отказал наотрез. Они торжественно дали слово не сделать и нас докторами — так и сделали».
Как свидетельствовал современник, сразу после той публичной защиты Красов в сердцах заявил ректору:
— Ноги моей с нового года не будет в вашем скверном университете!
И слово свое сдержал. Вскоре Красов оставил «ученую службу» и уехал в Москву, где занимался литературой, а в последние годы жизни целиком посвятил себя педагогической деятельности. Он преподавал русский язык в I Московском кадетском корпусе, а потом в Александровском сиротском военном корпусе. Будущие офицеры и генералы очень любили и уважали своего учителя.
Во время учебы добрые и теплые Отношения сложились у Станкевича с Иваном Клюшниковым. Иван был на два года старше Станкевича. Родом он был из Харьковской губернии. Когда Клюшников приехал в Москву и стал студентом университета, Станкевич еще учился в Воронежском благородном пансионе. Лишь спустя два года судьба их сведет вместе и надолго. Мастер на шутки, каламбуры, эпиграммы, Клюшников забавлял ими своих друзей. Он умел снять доброй шуткой и напряженный спор, и полусонную атмосферу какой-нибудь пресной университетской лекции. Но писал Иван и серьезные стихи, которые публиковались в журналах «Московский наблюдатель», «Современник», «Отечественные записки».
Со Станкевичем Клюшников сошелся не только на ниве поэзии. Вместе они изучали философию. «С Клюшниковым мы читаем один раз в неделю Шеллинга», — сообщал в одном из писем Неверову Станкевич. В другом послании он писал: «Иван Петрович сейчас будет ко мне, читать со мною Канта».
«Он был Мефистофелем небольшого московского кружка, весьма зло и едко посмеиваясь над идеальными стремлениями своих приятелей, — писал о Клюшникове в книге «Н. В. Станкевич. Переписка его и биография» Анненков. — Он был, кажется, старее всех своих товарищей, часто страдал ипохондрией, но жертвы его насмешливого расположения любили его и за веселость, какую распространял он вокруг себя, и за то, что в его причудливых выходках видели не сухость сердца, а только живость ума, замечательного во многих других отношениях, и иногда истинный юмор».
После окончания университета Клюшников, вышедший оттуда кандидатом словесных наук, преподавал историю в дворянском институте. Однако ученая кафедра его не прельщала, как он сказал, «профессором быть не хочу». К тому же Клюшников пережил тяжелый психический недуг. В одном из писем он сообщал Станкевичу: «Ты часто пророчил мне передрягу; она случилась со мной — и была ужаснее, нежели я мог вообразить себе… два или три месяца я был сумасшедший, потом медленно (почти год) оправился, и теперь уже в дверях, уже в передней новой жизни».
Дальнейшая жизнь Клюшникова была полна загадок. Ходили слухи, что он умер. А между тем «покойный» жил-поживал себе среди белых украинских хат и среди «земляче» в своем имении на хуторе Криничном, что в Сумском уезде Харьковской губернии. До глубокой старости Клюшников, а он пережил Станкевича на 55 лет, продолжал писать стихи, в последние годы взялся за прозу.
Кстати, стихи писал Клюшников пророческие. Он, словно провидец, увидел, как Россия будет умываться кровью в начале XX века и какие смутные времена ей придется пережить в конце того же века:
Над всею русскою землею,
Над миром и трудом полей
Кружится тучею густою
Толпа нестройная теней.
Судьбы непостижимым ходом —
Воздушным, бледным, сим теням
Дано господство над народом,
Простор их воле и мечтам.
Когда насилие с соблазном
Пошли на Русь рука с рукой,
Когда, смущаясь в духе разном,
Сдавался русских верхний строй.
Соблазн, насилие, коварство
До цели избранной дошли,
И призраков настало царство
Над тяжким сном родной земли.
А ты молчишь, народ великий,
Тогда как над главой твоей
Нестройны раздаются крики
Тобой владеющих теней…
Произведения Клюшникова хотя и редко, но появлялись в «Литературной газете», «Отечественных записках», «Русском вестнике». Правда, подписаны они были необычным псевдонимом «Θ» (первой буквой греческого слова «феос» — бог).
Клюшников всегда с огромным уважением относился к Станкевичу. Сохранилось несколько его писем Александру, брату Станкевича, написанных в 80-х годах XIX века. Они говорят о том, как прочно продолжали сохраняться в Клюшникове старые привязанности. Вот строки из одного такого письма: «…Сам падал, сам вставал, хотя по большей части оставался верным памяти тех прекрасных людей, с которыми судьба свела меня в молодости. В числе их первое место занимает ваш усопший Коля. Последнее слово машинально сорвалось с пера, и в душе моей встала такая масса видений и звуков — что мне не хочется писать даже». И далее он продолжает: «Теперь, по прошествии 40 лет труднопрожитой жизни, — я изменил свои понятия о многом, но чувства мои к бывшим спутникам моей молодости остались неизменными…»
Но еще раньше, в 1840 году, когда не стало Станкевича, Клюшников написал замечательное стихотворение, посвященное памяти друга:
Его душа людской не знала злобы:
Он презирал вас — гордые глупцы,
Ничтожества, повапленные гробы,
Кумиров черни грязные жрецы!
Друг истины, природы откровений —
Любил он круг родных сердец,
И был ему всегда доступен гений,
И смело с ним беседовал мудрец.
В «Переписке» Станкевича многократно находим слова о том, что он живет для дружбы и искусства и не видит возможности какой-либо другой жизни для себя. Потребность передать другому все богатство собственного сердца, всю собственную способность к любви и доброжелательству не оставляла его никогда.
