По поводу своего заграничного путешествия он делится в январе 1834 года с Неверовым: «Когда путешествовать? Еще не решено! Шевырев советует мне ехать вскоре по окончании курса; по моему расчету, самый скорый отъезд совершится не ранее, как через год, а прежде я намеревался через два. Мне нужно бы поучиться до отъезда. Я стыжусь своего невежества во многих вещах, да и хочется пожить в России, на воле, без стеснений ферульных…»
Через полтора года, в сентябре 1835-го, Станкевич вновь касается своей дальней поездки: «Я постигаю, мой друг, твое желание ехать за границу. Всеми возможными силлогизмами убедил я себя остаться здесь, но часто они лопаются, и меня манит не синяя даль, а дельная, благородная жизнь, прочное учение, немецкие университеты, расширенный круг познания… Через два года, может быть, отправлюсь и я».
И Станкевич стал готовиться к поездке. В частности, начал изучать итальянский язык. Другими языками — немецким и французским, которые должны были понадобиться ему в Европе, он уже владел, и владел неплохо.
Теперь же отъезд Станкевича за границу был обусловлен в первую очередь ухудшением его здоровья. Он рассчитывал основательно подлечиться и одновременно планировал завершить свое образование, особенно в области философии.
Настоятельный совет доктора Дядьковского только ускорил его сборы для отъезда за границу. Доктор выбирает Триест, где «…ветер с моря, наполняющий воздух соляными частицами, полезен… для слабой груди».
«Мне необходимо, неизбежно ехать, — пишет он незадолго до своего отъезда. — Оставить Россию на срок, для меня неопределенный, оставить в ней так много святого для меня и, Бог знает, в каком положении — это тяжело…»
Станкевич 21 июня 1837 года был официально отправлен в отставку с должности почетного смотрителя Острогожского уездного училища. А в первой половине августа ему оформили 192 и заграничный паспорт, разрешавший его владельцу в течение трех лет проживать в Германии, Италии, Швейцарии, а также разъезжать «по собственным надобностям».
Однако имея на руках паспорт, Станкевич не в восторге от этого, он вновь с грустью говорит: «Сейчас я получил паспорт от губернатора, но не обрадовался ему… Что будет, то будет, а будет, что Бог даст. Гёте заснул спокойно, когда корабль готов был разбиться об утес, думая о Христе, усмирившем бурю. Его кроткий образ, его слова проливают мир и в мою душу…»
Наверное, Станкевич уже предчувствовал что-то неладное в своей дальнейшей судьбе. Он еще мог поменять решение и остаться в России. Но поездка к заграничным докторам давала ему, возможно, последнюю надежду на исцеление и на возвращение на родину…
Глава шестнадцатая
ИСПОВЕДАЛЬНОЕ СЛОВО
В нашем повествовании мы часто обращаемся к письмам Станкевича, приводим оттуда выдержки, цитаты, делаем на них ссылки. Поэтому о письмах Станкевича следует рассказать особо.
Именно в них особенно искренне запечатлена история его личности, а сама переписка, по сути, представляет историю духовной жизни целого поколения передовой русской интеллигенции последекабристского периода. Письма Станкевича ценны тем, что адресованы таким деятелям нашей отечественной культуры, как Бакунин, Белинский, Грановский, Боткин, Неверов, Тургенев, которым он поверял свои мысли, тайны, передавал наблюдения, делился с ними идеями, поддерживал их в трудные минуты. Кроме того, письма имеют огромное значение и как серьезный документальный биографический источник.
Неслучайно Анненков, говоря о переписке как о материалах для определения личности Станкевича, выделил в ней «сердце и мысль».
В свою очередь, Добролюбов, прочитав письма Станкевича, написал буквально следующее: «Нет сомнения, что большую часть писем Станкевича прочтут с удовольствием все, кому дорого развитие живых идей и чистых стремлений, происшедшее в нашей литературе в сороковых годах и вышедшее преимущественно из того кружка, средоточием которого был Станкевич… Чтение переписки так симпатично действовало на нас, нам так отрадно было наблюдать проявления этого прекрасного характера; личность писавшего представлялась нам, по этим письмам, так обаятельною, что мы считали переписку Станкевича окончательным объяснением и утверждением его прав на внимание и сочувствие образованного общества».
В эпоху Станкевича письма, безусловно, были единственным средством общения через расстояния. Переписка являлась важной сферой умственной жизни, и поэтому поток корреспонденции был огромен. В жару и холод, в дождь и метель мчались по бескрайним просторам России тройки почтовые, доставляя людям долгожданные послания. Их с нетерпением ждали не только в столицах, губернских и уездных городах, но и в таких маленьких деревеньках, как Удеревка, где прошло детство Станкевича. Точно так же торопились кареты с корреспонденцией и по вымощенным дорогам Европы, во многих уголках которой с разными миссиями находились посланцы России. В их числе был и Станкевич, исправно посылавший на родину письма о своем житье-бытье и ожидавший оттуда теплых и добрых вестей.
Тогда умели и любили писать письма, их читали вслух, ими наслаждались. Они были хрониками новостей, заметных событий общественной жизни и комментариями к ним, изложением сокровенных мыслей и чувств. Письма служили и другой цели, а именно — являлись своего рода опытной площадкой для разнообразных жанровых и стилистических экспериментов.
В частности, письма способствовали разработке литературного языка. Писатели, жившие в одно время со Станкевичем, а это Петр Вяземский, Александр Тургенев, Александр Пушкин, другие, видели в переписке «глубоко литературный жанр» и в собственных письмах культивировали литературные нормы, отвечавшие законам этого жанра.
До нас дошло около 350 писем Станкевича, написание которых относится к периоду 1833–1840 годов. Впервые упорядочил и издал их в 1857 году в журнале «Русский вестник» (№ 7) Анненков. Потом он опубликовал их отдельным изданием.
Более полувека спустя, в 1914 году, в печати появился второй вариант писем Станкевича, изданный его племянником А. И. Станкевичем, профессором Московского университета. Всего было опубликовано 346 писем. Свод этих писем композиционно перестроен в сравнении с тем, что было у Анненкова. Кроме того, их текст во многих местах дополнен и уточнен.
К сожалению, безвозвратно утрачены весьма важные письма отцу. Не уцелели письма Станкевича своим наставникам-профессорам Надеждину, Погодину, немецкому профессору Вердеру, поэту и другу Алексею Кольцову, однокурсникам по Московскому университету Якову Почеке, Сергею Строеву, доктору Дядьковскому… Безусловно,' эти письма могли бы открыть новые страницы для раскрытия личности и истории жизни нашего героя.
«Мы имеем в Станкевиче, — писал Анненков, — типическое лицо, превосходно выражающее молодость того самого поколения, которое подняло все вопросы, занимающие ныне науку и литературу, которое по мере возможности трудилось над ними и теперь начинает сходить понемногу с поприща, уступая место другим деятелям. В Станкевиче отразилась юность одной эпохи нашего развития: он как будто собрал и совокупил в себе лучшие нравственные черты, благороднейшие стремления и надежды своих товарищей. В нем сошлось как в центре все прекрасное, которое было рассеяно в толпе окружающих его друзей…»
