А вскоре Станкевич прибывает в Берлин. «Внимайте и вы… которые делили с нами душу, споры, веселье и скуку, — сообщает он родным, — внимайте! — Я в Берлине!»
Здесь его ждала долгожданная и радостная встреча со своими закадычными друзьями — Неверовым и Грановским. Он поселился в том же доме на Кирхенштрассе, где жили приятели. Станкевич обосновался в бельэтаже, а Неверов с Грановским проживали в трех комнатах на первом этаже. Как писал Н. Г. Фролов, один из многих находившихся в Берлине русских, «в Берлине Станкевич соединился с друзьями своими Я. М. Неверовым и Т. Н. Грановским; с ними по-братски, в тесном союзе и живом обмене мыслей и чувствований провел он с лишком полтора года».
В 1830-х годах Берлин являлся небольшим и в меру шумным городом. По словам Станкевича, он был «похож отчасти на Петербург. Улицы просторны, здания довольно красивы. Здесь народ посерьезнее; говорить много не любит. Даже извозчики фиакров не торгуются… Весь город живет самым аккуратным образом». А вот еще одно наблюдение: «Иду вдоль бульвара Unter den Linden к университету. Здесь чудесный дворец принца Вильгельма, по-моему, самое красивое здание в Берлине. Против него, вкось — университет, немного похожий на старый московский, подле Openhaus, дальше площадь, которую окружают: арсенал, музей, церковь и огромный замок наследного принца, напоминающий Зимний дворец».
Берлин справедливо считался своего рода Меккой, куда стекались, словно паломники к святым местам, молодые философы из разных уголков Европы и России. Правда, и другие европейские страны были центрами притяжения творческих людей. К примеру, художники ехали набираться знаний и мастерства в Италию, писательская братия оттачивала перья во Франции. А инакомыслящим давала убежище Англия. Как, впрочем, и в наше время. И все же именно Берлин являлся столицей не только европейской, но и мировой мысли.
В силу этого русское правительство охотно поощряло стремление дворянской молодежи заканчивать образование именно в Германии, и сюда съезжалось много русских студентов. Хотя и противников получения молодыми умами такого образования хватало. Небезызвестный Греч во всеуслышание подсказывал тогдашней власти: «Не Франция, а Германия сделалась теперь рассадником извращенных идей и анархии в головах. Нашей молодежи следовало бы запрещать ездить не во Францию, а в Германию, куда ее еще нарочно посылают учиться. Французские журналисты и разные революционные фантазеры — невинные ребята в сравнении с немецкими учеными, их книгами и брошюрами».
Берлинский университет являлся средоточием разработки и преподавания гегелевской философии, это-то и привлекало дворянский молодняк, так как конец тридцатых годов был порою наибольшей популярности гегельянства в России.
Однокурсник Станкевича Герцен, вспоминая эту эпоху, писал, что «все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней».
На немецкой земле жили и творили люди, которые составляли цвет и гордость не только тогдашней германской культуры, но и общеевропейской. И среди них — Кант, Гердер, Шиллер, Гофман, Моцарт, Гегель, Новалис… Станкевич застал здесь тех, кто еще продолжал творить, — Шеллинг, братья Гумбольдты, Бетховен, Шуберт. Славные имена!
Через некоторое время в Берлине у Станкевича возникло некое чувство, будто он опять вернулся в студенческие годы. Так, собственно, и было. Тем более что рядом находился его ближайший друг по университетской скамье Януарий Неверов. Недавним студентом был и Грановский. Теперь они, как и прежде, торопились по утрам на лекции в университет. Молодыми людьми руководило всепоглощающее стремление найти тайники берлинской учености, вобрать в себя все то, чем богат был этот город философов и музыкантов.
«На этих днях, — сообщал Станкевич родным, — я начал уже посещать лекции, записавшись по форме в здешние студенты: мне выдали студенческий диплом (билет. — Н. К.) и знаменитую карточку, по предъявлении которой студент не может быть арестован, ни в каком случае, полицией: она только доносит начальству. Разумеется, что мне с нею нечего делать, но все это свято бережется, как напоминание. Профессора особенно вежливы к нам, иностранцам, и дают нам всегда лучшие места на лекциях».
Надо сказать, Берлинский университет производил внушительное впечатление. Весьма основательная постановка занятий, обширность программ и пособий — все это выгодно отличало его даже от Московского университета.
«Я с удовольствием расположился здесь, — писал Станкевич из Берлина, — и вместе с Грановским начертал план наших занятий… Нынешний семестр профессор Вердер и проф. Ранке, преимущественно, займут нас с Грановским. Вердер читает логику и метафизику (так называют популярно Гегелевскую логику) по утрам, а после обеда — Историю философии с Декарта. Ранке — новейшую историю, начиная с XVIII столетия… Вердер и Ранке — два таких сокровища, над которыми нам придется работать до кровавого пота, потому что заниматься не значит ходить только на лекции. Представьте, что нам придется думать над логикой, читать Декарта, Лейбница, Фихте и проч. А над новой историей, читать источники — безделица?.. Философия и современный мир — вот два господствующих занятия на нынешний семестр».
Свое пребывание в Берлине описывает, хотя не столь детально, как Станкевич, и Грановский: «…Нам некогда скучать: утром ученье, потом обед, потом читаем, в шесть часов театр, в девять возвращение домой, болтаем и смеемся, как сумасшедшие, пока Неверов, благоразумнейший из нас троих, потому что ему будет скоро 26 лет, не прогонит нас спать. Эта история возобновляется каждый день. Только когда не отправляемся в театр, — читаем, или один из моих товарищей занимает нас музыкой». Один из этих товарищей музыкантов — Станкевич.
В процессе учебы Станкевич особенно подружился с молодым профессором Карлом Вердером. Как писал Анненков, Вердер, хорошо знакомый тогдашней образованной русской молодежи, учившейся в Берлине, был типом добродетельнейшего, доверчивого, по-детски чистого немецкого ученого. Ему тогда было не более тридцати лет, и, сблизившись со Станкевичем, он подпал, как и другие, под влияние его личности. Вердер просто влюбился в своего талантливого и умного ученика, от которого, по его признанию, сколько же получал сам, столько и давал ему. К чести Станкевича, профессор объяснял свое расположение к нему тем, что у его русского друга душа совершенно немецкая.
Высоко ценил и Станкевич расположение к себе этого замечательного человека, который старался отвлеченным формулам Гегелевой логики сообщить жизнь и поэзию, возводя их до нравственных правил, связывая с ними достоинство человека и его эстетическое воспитание. «Он полюбил меня, — как-то сказал Станкевич, — и я его люблю от души». Впоследствии Вердер посвятил весьма теплое стихотворение Станкевичу.
Талантливый пропагандист гегелевского учения, Вердер преподносил это учение ярко, интересно, образно и доступно, используя для иллюстрации цитаты из «Фауста» Гёте. Философские формулы в устах немецкого профессора обретали глубокий нравственный смысл. Для Станкевича это имело важное значение, поскольку в своей деятельности он также уделял огромное внимание нравственному воспитанию людей.
