Тургенев написал неповторимые «Записки охотника», книгу, вместившую в себя жизнь тогдашней многострадальной России. Крестьяне, помещики, чиновники, мещане — люди разного достатка и промысла, порядка и произвола стали героями этого произведения. Рассказывают, что царя Александра II до последнего момента мучили сомнения по поводу отмены крепостного права. Но, прочитав тургеневские «Записки охотника», император окончательно пришел к выводу, что указ об освобождении миллионов российских крестьян надо подписывать. И как можно скорее. Что вскоре и сделал.
«Осени себя крестным знамением, православный русский народ… Ныне отпущаеши», — с припевом читали с амвонов священники слова освободительного манифеста. Заслуга Тургенева в освобождении крестьян от векового рабства была огромна. Клятву, данную Станкевичу, он сдержал.
К весне 1839 года круг берлинских друзей и товарищей Станкевича стал редеть. В Петербург уехал Неверов, в Москву — Грановский. К отъезду в Россию стала готовиться семья Фроловых. Станкевич тоже собирался домой, но врачи отсоветовали ему ехать, порекомендовав продолжить курс лечения на юге Европы.
После года обучения в университете вынужден был покинуть Германию, а также расстаться со Станкевичем и Тургенев, у которого в Орловской губернии в его родовом имении Спасском-Лутовинове случилась страшная беда — сгорел дом. Мать выслала сыну на дорогу две тысячи рублей ассигнациями и потребовала срочно прибыть домой.
Известие от матери глубоко потрясло Тургенева, своим горем он поделился со Станкевичем, показав ему письмо. Варвара Петровна (мать Тургенева. — Н. К.) писала сыну, не стесняясь в выражениях: «Кажется, тебе нечего в Берлине мешкать. Я и прежде об этом писала, а нынче я требую, чтобы ты приехал, не мешкав… Я бы не желала приказывать, но! — мне нечего делать. Я не в силах тебя более содержать за границей. О! Нет! Нет! Не то, не то… Как же не в силах! Боже мой, неужели я отниму от тебя твою карьеру… О! Нет!.. Мне нужно, мне необходимо видеть тебя как можно, как можно скорее. Я упала духом и имею нужду подкрепиться. О! Господи… Господи… Какие кресты ты на меня кладешь… Итак — на пепелище, до сих пор дымящемся… ружье твое цело. А собака твоя очумела…»
Станкевич, зная о непростых отношениях Тургенева с матерью, постарался вывести юношу из состояния, потрясшего его душу, сердечно поддержал и обогрел. Перед отъездом Тургенева на родину они тепло попрощались, выразив надежду на скорую встречу.
Впрочем, наш рассказ о Тургеневе не окончен, встреча с ним еще продолжится в повествовании.
Глава девятнадцатая
ЛЮБА, ЛЮБИНЬКА, ЛЮБОВЬ…
В октябре 1838 года Станкевич получил из России горькое письмо от Белинского.
«Друг Николай, — писал он, — много и во многом и тяжко виноват я перед тобою. Я к тебе не писал, но в этом не виню себя: я был в себе, в своих личных интересах, своих радостях, своих страданиях, я пережил великую эпоху моей жизни, получил от судьбы самый важный урок; не мог писать к тебе — мешали и обстоятельства и судьба…
Наконец, я собрался писать к тебе — и в первый раз письмо к тебе — для меня тяжелый долг. Я бы не стал совсем писать, но вижу, что, кроме меня, этого сделать некому. Приготовься услышать тяжелую весть: ее больше нет: она умерла, как умирают святые — спокойно и тихо. Катастрофы не было: тайна осталась для нее тайною. Болезнь убила ее. За месяц до смерти П. Клюшников (брат Ивана Клюшникова, друга Станкевича по университету. — Н. К.) лечил ее. Он говорит, что для спасения ее опоздали пригласить его целым годом. По крайней мере, он облегчил ее страдания, и она так полюбила его, что ей становилось легче от его присутствия. Если бы не Станкевич (говорила она ему за день до смерти), я вышла бы за вас замуж. Умерла она 6 августа. 15 июля я приехал из Прямухина, где пробыл 10 дней с Боткиным. В это время три раза видел я ее: лицо желтое, опухшее от водяной, но все прекрасное и гармоническое. С ангельским терпением переносила она свои страдания. Тяжело быть вестником таких новостей… но бог милостив — и сохранит тебя. Ах, Николай, зачем не могу я теперь быть подле тебя и вместе с тобою плакать… Я плакал, много плакал по ней — но один. — Будь тверд… Друг, не предавайся отчаянию. Есть fatum (судьба. — Н. К.), которая, не отнимая нашей воли, играет нами. Наша воля должна состоять в сознании необходимости всего и свободной покорности всему, чего не миновать. Прощай. Обнимаю тебя. Твой В. Белинский».
В письме, которое приведено практически полностью, шла речь о безвременной кончине Любови Бакуниной. Ей было всего 27 лет. Незадолго до отъезда Станкевича за границу она была официально названа его невестой. Свадьбу планировали сыграть сразу после возвращения жениха на родину. Но надеждам не суждено было сбыться.
Что испытал Станкевич после получения этого страшного известия? О чем он думал в те минуты? Какие чувства им владели? Частично ответы на эти вопросы находим в письмах Грановского и самого Станкевича.
Здесь весьма важно мнение Грановского, поскольку он находился рядом со Станкевичем и являлся непосредственным свидетелем переживаний своего друга. Грановский, в частности, написал Белинскому:
«О впечатлении, которое произвела на Станкевича печальная весть, говорить нечего. Ты можешь это понять и без рассказов. Благодаря бога, он теперь здоров, довольно спокоен духом и потому перенес удар гораздо лучше, нежели я ожидал. Несколько месяцев тому назад это известие, вероятно, убило бы его. Ее смерть была для всех нас страшною неожиданностью. О такой развязке никто не думал, а между тем, другая едва ли была возможна. Один из двух должен был очистить своею смертию жизнь другого. Разумеется, что это не утешение…
Признаюсь, у меня камень свалился с сердца, когда я прочел в письме твоем, «что тайна для нее осталась тайною». Если бы не это, то потеря была бы несравненно ужаснее — и я не знаю, что бы было тогда с Станкевичем. Теперь он плачет только о ее смерти. Вчера я попросил его показать мне ее последнее письмо к нему. Он вынул его из ящика; в письме — засохшие цветы, присланные ею. Я также заплакал, хотя вообще не богат на слезы.
Вчера поутру приехал сюда Вердер; его теплое, чисто человеческое участие в скорби Станкевича благодетельно действует на него. Он лучше нас понимает жизнь. Говорит, что он предвидел подобный конец: «потому что из писем ее ему веял дух другой жизни». Это правда. Припоминая все, что он прежде говорил нам, я вижу, что он давно имел это предчувствие, хотя и не хотел его ясно высказать.
Пиши же. Твои письма всегда доставляли большое удовольствие Станкевичу; теперь они для него нужны…»
В письме от 1 ноября Станкевич написал Белинскому:
«Благодарю, друг Виссарион, благодарю! Твое письмо, несмотря на известие, которое оно сообщает, было для меня спасительно. Ты собрал в нем все, что могло утешить меня. Вы слишком много за меня боялись: смерть ее наполнила меня грустью, но не отчаянием. Она оживила во мне ее образ, сделавшийся страшным сном. Я представляю себе все обстоятельства, все, что сопровождало ее в жизни, и мысль, что она не существует, заставляет меня плакать. — Я не снимаю вины с себя, хоть слова: «тайна осталась тайною», сняли половину горя с души. Наш добрый друг Вердер говорит мне: «если разум оправдает вас, сердце может расстаться с сознанием вины — иначе в нем нет любви», и я сознаю ее. Этот период жизни отрезан, вечное воспоминание будет лежать над другим — дай Бог, чтобы в нем было что-нибудь, кроме воспоминания».
