* * *
Давно уже наступил пост. Люди резали мелкий скот, который раньше надеялись было спасти. Иначе скотина все равно бы пала. А само население болело от рыбной пищи с редкой добавкой скверной мучной. Отец Эйрик разрешил всему приходу пить молоко во время поста. Но мало у кого нашлась хоть капля молока!
Ульвхильд лежала в постели. Она одна лежала в кровати сестер, и каждую ночь кто-нибудь бодрствовал около нее. Случалось, что отец и Кристин сидели около больной вдвоем. В одну из таких ночей Лавранс сказал дочери:
– Помнишь, что отец Эдвин сказал о судьбе Ульвхильд? Я тогда уже подумал, что, может быть, он подразумевал именно это! Но тогда я отогнал от себя эту мысль.
В такие ночи Лавранс иногда рассказывал то об одном, то о другом. Кристин сидела, бледная от отчаяния, понимая, что за всеми этими словами отца скрывается безмолвная мольба.
* * *
Раз как-то Лавранс ушел с Колбейном из дому, чтобы проведать медвежью берлогу в поросших лесом горах к северу от усадьбы. Они вернулись домой с медведицей в санях, а у Лавранса за пазухой сидел живой медвежонок. Он показал его Ульвхильд, и это немного позабавило ее. Но Рагнфрид сказала, что теперь не время заводить такого зверя; что, собственно, Лавранс собирается с ним делать?
– Я хочу выкормить его, а потом привяжу у терема дочерей, – сказал Лавранс с жестким смехом.
Но трудно было доставать для медвежонка цельное молоко, которым его надо было поить, и поэтому Лавранс убил его через несколько дней.
* * *
Солнце припекало уже так сильно, что в полдень иногда начинало капать с крыш. Синицы цеплялись за бревенчатые стены, лазили по освещенной солнцем стороне и звонко долбили по дереву клювами, отыскивая спящих в пазах между бревнами мух. На окрестных полях сверкал твердый и блестящий, как серебро, снег.
Наконец однажды вечером тучи стали заволакивать месяц. Утром жители Йорюндгорда проснулись и увидели густой снегопад, сквозь который ничего нельзя было разглядеть.
В этот день все поняли, что Ульвхильд умирает.
Все домочадцы собрались, пришел и отец Эйрик. В горнице горело много свечей. Ранним вечером Ульвхильд тихо и спокойно угасла в объятиях матери.
Рагнфрид перенесла это легче, чем кто-нибудь мог ожидать. Родители сидели рядом; оба беззвучно плакали. Плакали все, кто был в горнице. Когда Кристин подошла к отцу, тот обнял ее за плечи. Почувствовав, что она вся дрожит и трепещет, он прижал ее к своей груди. Но ей показалось, что у него должно быть такое чувство, будто она отошла от него еще дальше, чем мертвая малютка, лежавшая в постели.
Кристин не понимала, как это случилось, что она выдержала. Она сама едва ли помнила, ради чего она смогла выдержать; но, оцепеневшая, немая от боли, она все же пересилила себя и не упала к ногам отца.
И вот подняли несколько досок в церковном полу перед алтарем святого Томаса и под ними, в крепкой, как камень, земле, вырубили могилку для Ульвхильд, дочери Лавранса.
Тихо падал снег все те дни, когда ребенок лежал на смертной соломе; снег шел и тогда, когда Ульвхильд хоронили, и продолжал идти почти беспрестанно еще целый месяц…
* * *
Людям, с нетерпением ждавшим перемен с приходом весны, казалось, что она никогда не придет. Дни стали длинными и светлыми, и долина лежала, окутанная дымкой от тающего снега, пока в небе стояло солнце. Но воздух был холоден, и теплу еще не хватало силы. Ночью жестоко подмораживало – лед на реке трещал, в горах раздавался грохот, а волки выли и лисицы лаяли совсем внизу, у самого жилья, как в середине зимы. Население драло лыко на корм скоту, но скот падал от бескормицы десятками. Никто не мог сказать, чем все это кончится.
Кристин вышла из дому в один из таких дней, когда в колеях дороги хлюпала вода, а снег на полях отблескивал серебром. Снежные сугробы были изъедены до дыр с солнечной стороны, так что тонкое кружево наста ломалось под ее ногою с тихим серебристым звоном. Но всюду, где была хотя бы самая небольшая тень, острый холод наполнял воздух, и снег был совершенно тверд.
Она пошла вверх, к церкви, сама не зная, что ей там нужно, но ее тянуло туда. Там был отец и еще несколько крестьян, гильдейских братьев, у которых, как она знала, была назначена сходка в галерее, шедшей вокруг церкви.
На полпути ей встретились крестьяне, спускавшиеся уже вниз. С ними был и отец Эйрик. Все шли пешком, нестройной угрюмой толпой, насупившись и не разговаривая друг с другом, и неприветливо ответили на поклон Кристин, когда та проходила мимо них.
Кристин подумала: как давно было то время, когда каждый в приходе был ей другом! Теперь, конечно, всем известно, что она дурная дочь. Быть может, они еще и не то знают о ней! Теперь, разумеется, все уверены, что в старой сплетне о ней, об Арне и Бентейне есть доля правды. Быть может, о ней уже идет самая дурная слава. Высоко подняв голову, пошла она по направлению к церкви.
Дверь стояла полуоткрытой. В церкви было холодно, но все же душу Кристин охватил поток какой-то мягкой теплоты, исходившей от этого темного бревенчатого помещения с убегавшими ввысь деревянными стволами колонн, уносившими мрак кверху, к стропилам кровли. На алтарях свечи не горели, но солнечные лучи скупо пробивались через щель двери, слабо отражаясь на картинах и священных сосудах.
У алтаря святого Томаса Кристин увидела отца, который стоял на коленях, опустив голову на сложенные руки, прижимавшие шапку к груди.
Робко и грустно выскользнула Кристин из церкви и остановилась на галерее. Там она схватилась руками за две колонки, соединяющиеся вверху аркой, и стояла так, словно обрамленная ими, глядя на лежащий перед нею Йорюндгорд, а за родным домом – на бледно-голубоватую дымку над долиной. На солнце то там, то тут в долине поблескивала белесой водой и льдом река. Но ольшаник, росший по берегам, уже покрылся желто-бурыми цветущими сережками, еловый лес здесь, наверху, у церкви, выглядел уже по-весеннему зеленым, а в соседней роще пищали, чирикали и свистели птички. Да, птицы теперь заливались каждый вечер после заката солнца!
И Кристин почувствовала, что тоска, которая, как ей казалось, давно уже была ценою мук и страданий исторгнута из души ее, – тоска в крови и во всем теле, – снова зашевелилась в ней, робко и слабо, словно просыпаясь от зимней спячки.
Лавранс, сын Бьёргюльфа, вышел из церкви и запер за собою дверь. Он подошел к дочери и остановился около нее, глядя вдаль через соседнюю арку. Кристин увидела, что минувшая зима сильно сказалась на отце. Она сама не понимала, как можно было говорить сейчас об этом, но слова все-таки сорвались с ее уст:
– Правда ли, что мать мне на днях говорила, будто ты сказал ей – если бы это был Арне, сын Гюрда, то ты сделал бы по-моему?
– Да, – произнес Лавранс, не глядя на дочь.
– Ты не говорил этого, когда Арне был жив, – сказала Кристин.
– Об этом никогда не заходило речи. Я, конечно, понимал, что парень любит тебя… Но он ничего не говорил и был так молод, и я никогда не замечал, чтобы ты задавалась такими мыслями. Ты же не могла ожидать, что я сам предложу свою дочь человеку совершенно неимущему! – Он усмехнулся. – Но мне нравился этот мальчик, – тихо сказал он. – И если бы я увидел, что ты страдаешь от любви к нему…
